— Я сейчас, мам! Я к Вите!

Дима во весь дух бежал по улице к цирку, туда, где была «самая высокая гора на свете». «Ну кто же знал, что он и вправду туда пойдет! Я думал, убежит домой и носа не высунет. Вот шпингалет…»

На горе темные, нечеткие в ранних зимних сумерках фигурки были ужасно похожи одна на другую, и Димка долго, очень долго разыскивал взглядом и боялся, что не разглядит среди них Валерку. А тот как раз взбирался на гору, наклоняясь и цепляясь руками за снег, и все подымал голову, словно тоже разыскивал кого-то.

— Вале-ерик! — позвал Дима.

Малыш услышал и подошел совсем близко. Димка подумал, что вот он сейчас спросит, почему они так долго не приходили, и не знал, как ответить, но малыш не спросил. Он только тяжело вздохнул, будто всхлипнул, и сказал:

— Ну, смотри.

И Димка не успел и слова вымолвить, как Валерик наклонился вперед и понесся с горы. И вот он уже махал Димке маленькой рукой с самого низу. Димка сбежал с горы и схватил его за оба уха:

— Здорово! Эх ты, шпингалет! Ну и здорово!

Малыш совсем не обиделся, он почувствовал, что на этот раз в «шпингалете» не было ничего обидного. Он сказал гордо:

— Я так сто раз могу!

Возле своего подъезда они встретили Валеркину мать. Димка подтолкнул к ней мокрого от снега, теперь уже испуганного — ох, и попадет же! — Валерку и сказал:

— Вот… нашелся! — и стремглав понесся по лестнице, громко выстукивая каблуками.

Был вечер. Обыкновенный вечер с первым, очень ранним и очень пушистым снегом. Фонари на проводах над мостовой качались от ветра, а вместе с ними качались и тени на земле, и густая кружевная, похожая на театральный занавес завеса снега. Вверху она была светло-прозрачная, а понизу, ближе к тротуарам, — зеленая и синяя от неонового холодного — холоднее снега — света реклам.

Впрочем, трем мальчуганам, вышедшим из магазина, было все равно, какого цвета снег. У одного оттопыривался карман, он любовно похлопал по нему и причмокнул:

— Вот это повезло! Я же говорил — Надя даст бутылочку. Меня отец всегда к Наде посылает, когда захочется горло промочить.

Один из спутников «бывалого» парнишки громко хохотал, расталкивая прохожих, а другой — высокий, в меховой шапке — держался стороной, словно хотел показать, что не имеет с теми двумя ничего общего.

Наконец они свернули в какую-то полутемную подворотню и прошли во двор. Там из кармана были вынуты: бутылка, селедка и булка.

Мальчик в меховой шапке отказался пить:

— Нет-нет, я не хочу.

— Боишься — от мамы попадет? Или, может, не та компания? — насмешливо спросил один.

— Что ты! Понимаешь, я…

— Тихо! — вдруг шикнул третий. — Кто-то идет!

Двое бросились бежать: двор был проходной, они, должно быть, знали об этом.

Третий, высокий, споткнулся о ящик…

В детской комнате милиции записали фамилию задержанного, его адрес, номер школы. Ученического билета у мальчика с собой не было.

Немолодая женщина устало щурилась, словно долго перед этим смотрела на яркий свет:

— И что же, было очень весело? Вот так, как бездомные котята, в чужом дворе, возле помойки, — очень весело? И компания чудесная, такие воспитанные джентльмены, а? Сами сбежали, а тебя бросили… Ничего не скажешь, верные друзья.

Мальчик молчал Он нервно мял шапку и не смотрел на женщину.

— А знаешь, это даже хорошо, что они сбежали: узнаешь цену таким товарищам… Что? Ты даже не знаешь, как их зовут? Ну ладно, иди. Иди, иди…

Мальчуган перевел дыхание, точно собрался что-то сказать, однако не сказал ничего, только постоял еще мгновение и вышел, не прощаясь.

Все еще мело, улица посвежела от хрустящей чистой пороши. Хмуро поглядывая под ноги, мальчик брел медленно и, верно, не замечал снега, потому что шапку он так и не надел.

Получались у мальчишки лошади. Былинные гривастые кони — таким только богатырей носить на широких спинах. И тонконогие, с подтянутыми животами, с горячими растревоженными кружками глаз. И маленькие тихие лошадки с опущенными головами и неподкованными копытами.

— Что ты рисуешь?

Он прикрывал ладонями лист и смотрел исподлобья.

— Не покажу.

Не покажу. Мои лошади. Невзнузданные, необъезженные. Почему лошади? А кто знает? Лошади, и все.

В углу комнаты стоял рояль. На резном пюпитре — подсвечники, в которых никогда не было свечей.

— Поиграй, сынок!

— Не хочу.

— Почему не хочешь? Тебя же просят. Взрослых надо слушаться.

Под пальцами — равнодушные клавиши. И звуки равнодушные. А что, если по клавишам — кулаками? Струны жалобно вскрикивают, сердятся, кричат вместе со взрослыми:

— Да разве так можно? Разве так можно?

— Странный ребенок!

Разные книги попадают в руки. Сверху — школьная хрестоматия, под хрестоматией — Шекспир и Диккенс. Не всегда понятные слова и мысли путаются в памяти и подчас застревают в ней без малейшей связи с прочитанным.

Шекспир сказал: только плохие люди не любят и не понимают музыки.

Это звучит как обвинение. Мальчик часами сидит за роялем и вымаливает у клавиш песню, чтобы понять и полюбить ее, но клавиши ничего не дарят, и даже лошади перестают получаться, теряют что-то живое, настоящее. Мальчик рвет бумагу, отшвыривает карандаши, а потом снова находит — красный, синий — и рисует лошадей, синих, с красными гривами, и вдруг в этом пламени слышит музыку, которой не дарили ему струны. Может быть, он не такой уж плохой? Просто музыка бывает разная?

Толстой сказал: если улыбка придает прелести лицу, то лицо прекрасно. Мальчик украдкой улыбается зеркалу и через миг сердито поджимает губы: нет, от улыбки его лицо не становится красивей. Не станет он улыбаться, да и разве это обязательно? Можно быть ироничным и строгим. Немного опустить углы губ и поднять левую бровь, гримаса получается жалобная, обиженная, но мальчику кажется, что он выглядит, как римский император Гай Юлий Цезарь на рисунке из учебника истории.

Он выходит во двор, где играют ровесники, и смотрит с иронией на бессмысленную беготню с мячом. А мать зовет:

— Юльчик, деточка, иди домой! Слышишь, Юльчик!

Мальчик возвращается, и мама просит:

— Не ходи во двор, это не твоя компания, не твой круг. Ты совсем другой, сынок.

И Юлько мысленно рисует вокруг себя заколдованный круг — как в сказке: не перешагнешь ни снаружи, ни изнутри.

Приехала в гости родственница. Плоское лицо и словно наклеенный утиный нос. Темно-серые глаза, узкие подкрашенные губы.

— Ах, какой ты большой! Я и не знала, что ты уже такой большой!

Мальчик вежливо здоровается, но от объятий уклоняется, проскальзывает к дверям и слышит настороженно-мягкий голос отца:

— Поздоровайся, сынок!

Напудренное плоское лицо, словно перечеркнутое поперек улыбкой, склоняется для поцелуя.

Мальчик кричит:

— Не буду целоваться! Не хочу!

— Какой странный мальчуган! — Тактичная родственница притворяется, что не обиделась, и спрашивает: — Впрочем, мы еще станем друзьями, правда?

Юлько встречает взгляд отца, и этот взгляд принуждает его к лицемерию.

— Да, — соглашается Юлько через силу и поджимает губы, приподнимает левую бровь; теперь это уже самооборона, защита, он насмешливо говорит неправду, и все знают, что это неправда, но почему-то делают вид, будто верят. — Да, мы будем друзьями.

А после наедине с отцом:

— Но ведь она мне не нравится, я ее не люблю, папа!

— Какое это имеет значение! Ты же хорошо воспитанный мальчик и должен понимать…

В чем же разница между хорошим воспитанием и лицемерием? И как установить эту разницу, если тебе только десять лет?

… Юлько рисует лошадей. Внезапно гаснет электричество. Мама не разбирается в таких вещах, надо ждать прихода папы, а пока мама зажигает свечу и ставит ее в медный подсвечник, всегда желто грустящий на пюпитре. Лошади при таком освещении делаются таинственными; их буйные гривы словно оживают, шевелятся, мальчик трогает пальцами тени, ему хочется их пощупать. А потом приходит друг — приходит Славко Беркута, они сидят в школе на одной парте. Славко Беркута задумчиво рассматривает лошадей и говорит: