И снова жизнь.
Звенит капель.
И в переулочных глубинах,
за легкой дымкою апрель,
весь в зелени, на ножках длинных,
у отворенного окна
хохочет звонко вслед прохожим,
мальчишкам, на него похожим,
орущим, что пришла весна,
бредущим наугад по теплым
каменьям, вспененным ручьям,
увеличительные стекла
подставив солнечным лучам.
И я, пути не разбирая,
бреду по мокрой мостовой.
Опять весна, опять живой.
Милее, чем ворота рая,
мне дверь заветная одна.
Я снова у того порога,
где ждут меня, где жизнь моя.
И не тяжка моя тревога.
Дочь, не пугайся, — это я.
Меня встречают на пороге,
целуют, под руки берут,
и хоть не слушаются ноги,
хоть каждый шаг — и боль и труд,
иду, надеждой, окрыленный,
что дома и что вновь живу,
гляжу в окошко на зеленый
апрель, ворвавшийся в Москву.
Здесь всех начал моих начало,
здесь узел всех моих дорог.
Слеза упала, легче стало,
я на кровать свою прилег,
и наклонилась к изголовью
та с вечно молодым лицом,
мы с ней обручены любовью
покрепче, чем любым кольцом,
и губ ее прикосновенье
в меня вдохнуло столько сил,
что я бы камень преткновенья
хоть в тонну весом своротил.
Как прежде, сдержанна при третьем
(пусть даже это наша дочь).
Давай погасим свет и встретим
по-праздничному эту ночь.
Но я, как на войне солдаты,
боюсь загадывать вперед,
быть может, общая палата
меня уже обратно ждет,
Но даже если жизнь мгновенна,
я счастлив жить,
и вновь и вновь
твержу: да будь благословенна
жена, хранившая любовь.
…………………..
За окном апрельское ненастье,
теплое по-летнему уже.
Людям невдомек, что снова счастье
на высоком нашем этаже.
Глава шестая. Марш в песках
Как обманчива пустыня на рассвете!
Отутюжены все складки на буграх,
и раскачивает жаворонков ветер,
как бубенчики на шелковых шнурах.
И пески лежат — прохладные,
немые.
Так и хочется побегать босиком!
И, величественно выгибая выи,
из райпо верблюды шествуют шажком.
Но солдат хороший чуду верит мало —
знает твердо он:
пичуга отзвенит,
только выкатится из-за перевала
солнце, за ночь поостывшее, в зенит.
Обещает небо жаркую погоду —
разошлись без столкновений облака!
…Все получено старшинами к походу —
пуд добра идет на каждого стрелка.
А добро стрелку положено какое?
Трехлинейка,
котелок,
противогаз,
да баклажка,
да лопатка под рукою,
да в мешке зеленом суточный запас.
Шаг упрямый,
шаг тяжелый,
шаг походный.
По колено пыль,
по пояс пыль,
по грудь!
К сорока уже по Цельсию сегодня
подскочила обезумевшая ртуть.
Солнце тоже поднимается все выше —
над холмами,
над песками,
над полком.
«Трое суток лили ливни», —
Таня пишет.
Ну, а разве ей напишешь о таком?
Третий месяц эта степь дождей не знала,
третий час пылишь, как проклятый, по ней!..
Федор Зыков от привала до привала
уставал все безнадежней,
все сильней.
И казалось парню: ноги прикипели
к раскаленному песку —
не отодрать!
И хотелось парню, словно на постели,
на бархане хоть немного подремать.
Старшина шагает рядом:
— Что, рябина,
долу клонишься, качаешься?
— Печет…
— Дай-ка мне твой карабин!
Два карабина
не сотрут мое старшинское плечо!
— Хорошо б сейчас с Папаниным на льдине!
Попрохладней вроде…
— Мудрая мечта!
— Ну, куда тут заховаешься, в пустыне?
Ни травинки, ни былинки, ни черта!
Тень какая от приспущенного стяга
и какая от штыков граненых тень?!
С теплым чаем алюминьевая фляга
оттянула, как свинцовая, ремень.
Строго-настрого приказано: не трогать
без команды лейтенанта —
ни глотка!
…Припекает солнце намертво дорогу,
не щадит оно усталого стрелка.
А чаек во фляге плещется и манит.
Так и просится:
«Хлебни меня, солдат!»
Как неполитый кленочек, парень вянет
и поглядывает изредка назад.
Дымовой завесой пыль за батальоном:
закружило всех и все заволокло.
То, что было перед выходом зеленым,
просолилось,
стало в лоск белым-бело!
Гимнастерки задубели на пехоте,
до железа не дотронешься рукой.
— Не мечтал гулять по этакой погоде!
— Говорят, что заночуем над рекой.
— Может, дождик вдарит, видишь, бродит
тучка?
— Хорошо бы…—
разговор ведут бойцы.
…Только скрюченная жухлая колючка,
да белеют вдоль дороги солонцы,
да по чистому уснувшему бархану
черепашьи неглубокие следы,
да на сотню километров ни стакана,
ни глотка тебе, ни капельки воды!
Шаг упрямый,
шаг тяжелый,
шаг походный.
По колено пыль,
по пояс пыль,
по грудь!
До пятидесяти градусов сегодня
поднимается расплавленная ртуть.
Старослужащие Цельсию не верят,
туркестанцев этой цифрой не возьмешь!
Всю пустыню, если надо, перемерят!
Жаль — без песни, но в песках не запоешь.
Вот идут они —
винтовки за спиною, —
рукава по самый локоть закатав,
обожженные не солнцем, а войною
у днепровских или волжских переправ.
Не такое старослужащие помнят.
— Что вздыхаешь, Зыков?
— Трудно.
— Помолчи!
Обжигала нас война, а в этой домне
Туркестанцу как у тещи на печи!
Что им солнце беспощадное, валившим
с одного снаряда танки под Москвой?
Что им ветер обжигающий, ходившим
в штыковые на берлинской мостовой?!
Им легко в колонне двигаться пехотной —
был пожарче от Москвы к Берлину путь!
…Шаг тяжелый,
шаг упрямый,
шаг походный.
По колено пыль,
по пояс пыль,
по грудь!
В гору пушки выползают на мехтяге,
опустив к земле короткие стволы.
Не торопятся машины-работяги —
но уж тянут, как упрямые волы!
И, колеса из завала выгребая,
поднатужилась пехота:
— Ну, разок!
— Взяли!
Разом! —
И машина боевая —
юзом,
юзом,
и пошла наискосок!
И умчалась.
Не слышны уже моторы,
только хруст песка —
полка тяжелый шаг.
…Где-то танки есть
и бронетранспортеры.
Есть полуторки в просторных гаражах!
Где-то — бог войны и чудо-самолеты.
Есть и вещи поновей у нас в тылах.
Но сегодня в одиночестве пехота
отрабатывает пеший марш в песках.
Отрабатывает выдержку и силу
в стороне от кишлаков, колодцев, рек —
там, куда отару редко заносило,
где не частым гостем пеший человек.
По дороге за колонной туча пыли.
Не заметил замыкающий солдат,
как в зеленом фронтовом автомобиле
генералы из дивизии катят.
Впереди сидит, плечом к плечу с шофером,
загорелый и обветренный старик.
Он за три десятилетия к просторам
государственной окраины привык.
Обошел он пять республик и объехал,
азиатское безбрежье пересек.
Гул шагов его хранит в ущельях эхо,
след сапог хранит разбуженный песок.
Он, как в юности, вынослив, непоседлив,
как на фронте, все спешит увидеть сам.
Он с бойцами по-отечески приветлив,
знает тысячи людей по именам!
К генералу обратиться можешь смело —
знают люди из полков и кишлаков,
что всегда и до всего в пустыне дело
депутату скотоводов и стрелков.
Приходи к нему и штатский и военный,
он на месте — даже в полночь приходи.
Как с отцом родным —
прямой и откровенный
разговор неторопливый заводи.
И выкладывай, какая есть забота.
Если требуется помощь — попроси.
На открытие сельгэс или завода
генерала непременно пригласи.
Он приедет не для славы и почета,
не в президиуме время проведет.
Обойдет он территорию завода,
будто роту поверяет, не завод!
Для него всегда законы службы святы:
ищет смысл во всем — не только «внешний вид».
Потому, волнуясь, ждут его комбаты,
услыхав, что он на стрельбища спешит;
потому обеспокоен предколхоза
из соседнего со штабом кишлака;
потому в песках «не нашего» вопроса
нет для старого бойца-большевика!
Он вернется с заседания горкома:
ждут дехкане депутата своего,
ждет начштаба,
и с утра заждался дома
старый друг,
что прибыл в отпуск из ПРИВО
[2] И полночи вспоминают генералы,
как от кушкинских редутов на Герат
интервентская орава удирала,
удирал английской армии отряд;
как влюбились в край
(тогда пустой и дюнный)
два солдата из орловской стороны,
как мечтали жить всемирною коммуной
и мечте своей по-сталински верны.
…Вот он встал.
Усы свисают по-казачьи.
Как у старого учителя — пенсне.
— Генерал Багров приехал!
— Ух, горячий!
— И подвел же нас курянин! —
Как во сне,
вдруг увидел Федор Зыков генерала.
Дверца хлопнула,
идет к нему Багров:
— Поотстал, солдат? Нестрашно для начала!
— Первый раз иду!
— А может, нездоров?
— Нет, товарищ генерал, я не болею.
Я из Курска. Трудновато мне в песках.
— Понимаю. Хорошо б сюда аллею,
чтобы тень от лип да речка в камышах!
Значит, курский, Зыков, будешь? А района
ты какого?
— Ракитянского.
— Бывал…
…Генерал с бойцом шагают вдоль колонны.
— Письма пишешь?
— Нынче только отослал.
— Не родителю?
— Убит под Инкерманом…
— Говоришь, под Инкерманом? А отца,
ты скажи мне, Зыков, звали не Иваном?
— Да. Григорьевичем…
— У меня бойца
ракитянского, припомнил, так же звали.
Подкосил его у знамени свинец.
Мы с ним вместе в Черноморье воевали…
Слышишь, Зыков! А тебе он не отец?
— Это ж батя мой!
— Не может быть…
— Отец мне!
— Что же сын его на марше поотстал?
Видно, плохо разобрался ты в наследстве! —
И солдату улыбнулся генерал:
— Помни, Зыков: эти алые погоны
завещал тебе отец.
Учись, сынок!
— Есть, учиться!
Вдаль уходят батальоны.
И вернулся в строй смущенный паренек,
молча встал он под прославленное знамя
и пошел за ним вперед,
вперед,
вперед!
Старшина тогда сказал:
— Самосознанье! —
Горобцов кивнул:
— Теперь не подведет…
И живой стоял у парня пред глазами
в плащ-палатке,
в каске
батька-фронтовик.
Как Багров —
был невысок,
плечист,
с усами.
Как Багров, спросил:
Что, малый, не привык?
Трудно, Федя? Я ведь знаю — трудно, Федя!
Завещал тебе отец нелегкий путь.
Но иного нет, сынок, пути к победе!
…По колено пыль,
по пояс пыль,
по грудь!
Полк в дороге от восхода до заката —
с каждым часом тяжелей походный шаг.
И в барханах сапогами отпечатан
не отмеченный картографом большак.
Вечереет.
И пустыня постепенно
остывает,
отдувается,
скрипит,
точно взмыленная лошадь, белой пеной
солонцовые излучины кропит.
Вечереет.
Перевернута страница.
И пески уже повиты синевой.
И по берегу реки молчит граница.
— Вот и край страны!
— Передний…
— Боевой!
