Это было поздней осенью 1955 года.

Ольга Исаевна Гудзенко, мать Семена, ставшая после его смерти другом всех его друзей, сказала мне:

— Я хочу подарить вам первые три тома словаря русского языка. Семен подписался на него и успел получить первые тома.

Подойдя к книжной полке и прикоснувшись к серым корешкам с золотым тиснением, она продолжила:

— Вот они! Возьмите! Остальные будете получать по мере их выхода. От имени Семена.

Три тома словаря я отвез домой. Здесь я увидел, что словарь начал выходить в 1950 году, и Семен — по принадлежности к поэзии и филологии — заинтересовался этим фундаментальным многотомным изданием, рассчитанным на многие годы и на долгую жизнь человека.

Магазин Академкниги помещался на улице Горького, напротив телеграфа, в очень удобном для покупателей, продавцов, для самих книг помещении. Потом в этом помещении открыли кафе, а Академкнигу перевели в дом напротив Моссовета, по правое копыто коня Юрия Долгорукого.

Я подходил к стойке отдела подписных изданий и говорил:

— Гудзенко, Семен Петрович, Чайковского, 13, квартира 23.

Продавщица отыскивала в картотеке его карточку, на которой вслед за действительными двумя подписями Семена Гудзенко с печальной неопределенностью расписывался я.

Шли годы. Выходили очередные тома. Менялись члены редколлегии словаря, некоторые из них оказывались в траурной рамке. А я все продолжал неизменно подходить к прилавку и говорить продавщице:

— Гудзенко, Семен Петрович, Чайковского, 13, квартира 23.

Четырнадцать томов. Четырнадцать разных переживаний.

Четырнадцать кусков моего житейского времени. Конечно, и в другие дни и часы я думал о Семене Гудзенко. И на вечерах его памяти, и в разговорах с друзьями, в работе с Ольгой Исаевной над рукописью его, и при подготовке книги его избранных стихов, и при собирании материалов для статей и заметок о нем. Но всего острей мысль о нем трепетала во мне, когда я на карточку подписчика словаря ставил его имя. Перо горело в моей руке.

В моих раздумьях о Семене Гудзенко участвовало прошлое — воспоминания, настоящее — работа над его наследием, будущее — осмысление его опыта для новых поколений, передача его наследия еще неведомым нам наследникам.

Я заметил: чем ближе человек, тем трудней писать о нем. К чему ни прикоснешься — все больное. Все стало моей жизнью. Вплоть до подписи. У нас было общее и разное. Одно принималось безоговорочно, другое оспаривалось — дело живое. Как река в приоткрывшуюся плотину, жизнь моего друга стремительно заполняет всю душу.

…Вторая половина тридцатых годов. Приезжаю на каникулы из Москвы в Киев. Сестры рассказывают мне, что на нашей Тарасовской улице появился школьник, пишущий стихи.

Гудзенко? Имя всплыло в моей памяти, когда этот юноша поступал в ИФЛИ. Он пришел экзаменоваться, а я уже заканчивал институт. Общежитие в Останкине. Семен Гудзенко рывком открывает легкую дверь моей комнаты. Здесь живут четверо: Лорис Овсепян — мой друг, историк, научивший меня любить армянскую речь и армянскую поэзию, красавец и умница, погибший на войне; Георгий Азовцев — мечтатель и спорщик, близкий мой друг в институтскую пору; Николай Серов — искусствовед, очень аккуратный, знающий толк в домашнем уюте, и я. Это была пора подготовки к государственным экзаменам. Времени в обрез, спешка, напряженность, суета.

Пришел Гудзенко, и мы разговорились, вышли на воздух. Как я был рад тому, что Семен отвлек меня от институтских тетрадей и программ. Мы бродили по Шереметьевскому парку среди старых статуй и молодой зелени и читали стихи. Нас сотрясали ритмы Багрицкого и Пастернака, Сельвинского и Есенина, Блока и Маяковского. Мы были переполнены стихами. Читали их взахлеб, уже не слушая друг друга, а одновременно. Иногда наши голоса звучали в унисон, строки, читавшиеся Семеном, подхватывал я, начинал я — он поддерживал своим ломким баском. Мы кричали, удаляясь от дворца, где страдала Параша Жемчугова, в глубину старых дворянских аллей. Мы бродили, не чувствуя под собой земли.

Были еще встречи, беседы, задушевные чтения, совместные планы. Но вскоре все начнется наперекор нашим планам! Будет пожар в общежитии. Буду прыгать со второго этажа со своими тетрадками и со скрипкой, поддерживаемый за ворот Жорой Азовцевым, потом с отчаяния влезу в чужие тесные брюки и с отчаяния состригу свои кудри, и потом все же соберусь с силами и сдам госэкзамены, и потом поступлю в аспирантуру и начну работать в «Правде». Потом начнется война. Мы с Семеном Гудзенко потеряем друг друга и потом все же найдем друг друга.

…Из института вместе с другими студентами-ифлийцами летом 1941 года он ушел на фронт.

Позднее я узнал, что бойцом в составе отряда лыжников Гудзенко участвовал в боях под Москвой, партизанил в тылу противника. Зимой 1942 года вместе с отрядом воевал на Смоленщине. В боях за деревню Маклаки был ранен. После госпиталя с бригадой «Комсомольской правды» по путевке ЦК ВЛКСМ работал журналистом в Сталинграде: писал заметки и статьи, песни и лозунги.

В год 1943-й, до его поездки в Сталинград, мы и встретились. Иду по Маросейке. Недалеко от Армянского переулка сверху, с Покровки, взвод солдат. По всему видно: они после госпиталя. Некоторые в бинтах. И в строю — он!

Командир разрешил Семену выйти из строя. Мы обнялись, договорились о встрече. И опять мы не могли наговориться. Читали стихи. Вместе относили «Однополчан» и «Баллады» в издательства.

С фронта Семен Гудзенко принес стихи — позднее объединенные в циклы и книги, — сделавшие его имя известным. Эти стихи писались в прямом смысле перед атакой. Короток, как молния, был путь от замыслов до текста. В эти мгновенья Семен Гудзенко сказал за себя и за всех. В эти мгновенья он был гениален.

«Мудрость приходит к человеку с плечами, натертыми винтовочным ремнем, с ногами, сбитыми в походах, с обмороженными руками, с обветренным лицом…» С фронта Семен Гудзенко пришел именно таким мудрецом. Хотя остались в нем и восторг, и озорство, и даже мальчишество. Сколько метких двустиший было им послано друзьям по разному поводу, как задиристо выступал он на литературных вечерах, утренниках, посиделках, с какой энергией читал стихи (жест правой руки — кулак ударял, как молот по шляпке гвоздя или шел наотмашь по диагонали, будто что-то с яростью перечеркивая и отметая).

Однажды Семен говорит мне:

— Оставь на время свои пейзажи и послужи газете «Победа за нами».

Семен свел меня с редактором газеты добрым Тругмановым. Я делал подтекстовки, писал очерки, статьи, подготовил для газеты стихи и в нескольких ее номерах печатал поэму об Александре Чекалине.

С благодарностью я вспоминаю это шефство младшего над старшим, Семена надо мной, его заботливое отношение ко мне и моей работе.

Увлеченный работой над очерком о своем погибшем друге Герое Советского Союза Лазаре Папернике, Семен и меня увлек. Мне было поручено под портретом Паперника, опубликованным в газете, сделать подтекстовку.

— Ну вот, оказывается, сумел… Не все же писать акварели. Можно и лозунг и марш!

Каждый раз при встрече, как бы мы ни были заняты, читались новые стихи из тетрадей, записанные на отдельных листах, в блокнотах, на полях книг.

В память врезалось: Тверской бульвар, осень, малолюдно, пасмурно, скамейка напротив дома Герцена. Мы перебиваем друг друга, торопимся сообщить друг другу побольше о поэтах, о поэзии, мечтаем о будущем.

…Есть поэты, чьи биографии глядят на читателя прямо со страниц стихотворных сборников. Поэзия их встает впереди всех предисловий. Она, как пехота, входит в непосредственное соприкосновение с читателем. К числу таких поэтов принадлежит Семен Гудзенко. Он работал над стихом настойчиво, но ему не терпелось выйти к читателю и слушателю. Он был из числа тех, кто пробивал дорогу слову звучащему, успеху тех поэтов, которые придут позднее — уже в середине, во второй половине пятидесятых годов, подготовит почву для победного шествия поэзии в сердца читателей.