1944

Ночевали в Орадес-Матье. Это последний город, где смешаны мадьяры и румыны. По сравнению с Клужем — здесь полное разорение. Город большой. На базаре только гуси, магазины почти все закрыты, торгуют остатками.

Ненависть появляется у бойца в Европе с воспоминаниями и сменяется миром, тишиной. Мы понимаем чужое горе — даже врага (это не всегда хорошо).

Купсентмартов, 29 и 30 декабря, ночь. Вечером разговор о литературе. Сытость нашей дороги пугает меня. Слышна стрельба ружейная. 130 километров до Будапешта.

Стихи о том, что возвращается пшеница в закрома, а люди убитые не возвращаются.

Ракоци — район фашистский. Старый мадьяр с шестого этажа сбросил гранату, убил 10 офицеров.

Капитан Рогованов — храбрый, был ранен в ногу, когда попал в окружение, немцы хотели его убить, но венгерский офицер вступился, отправил его к местному врачу, тот вылечил его и спрятал. Он жив.

Хорошие солдаты, прибывающие из госпиталей. Они брали Крым, Киев, Яссы. Молдаване Руссу, Донцул, Бодян, Комиссарчук первыми идут в атаку. Они уже награждены медалями комполка.

Немцы сдаются в плен и говорят, что они французы.

Жители подносили снаряды, пушки тащили.

Венгры отправили делегацию из трех человек к немцам, чтобы те капитулировали, немцы двух расстреляли, один неизвестно где.

На площади Свободы повесили 5 венгров и подпись: «Будет со всеми, кто помогает большевикам».

В городе уже был дважды. Пока это только гигантские пригороды: заводы, заводы и склады. Наверно, в 1941 году такое же было у нас. Голодные мадьяры тянут мешками фисташки, тонут в патоке. Солдаты, наши славяне умываются одеколоном и поят коней пивом — потому что нет воды. Люди всего боятся — сидят в бункерах, с опаской ходят по улицам.

Идем по улице с Н-м. Его папаха привлекает снайпера. Пули свистят рядом. Бежим.

Заходим в дома. Все разбито и разграблено. Чудесная мебель, безделушки, воротнички и галстуки, стоптанные туфли, и старые деньги, и посуда.

Заходим в конторы. Машинки, бумаги, конверты, рекламы, проспекты.

Заходим в цехи. Недостроенные самолеты, недоделанные шелка и кожи, недоработанные листы стали.

На улице трупы людей и коней. Еще не все убрано. Трупов много. За 5 месяцев отвык от этого и возле первого убитого мадьяра останавливаюсь: руки в перчатках закинуты за голову, на носке дырочка, еще идет пар от пробитого черепа.

У стены лежит наш солдат. Он убит. Из карманов высыпалось печенье.

Пленные — их тысячи. Они в домах. Их сортируют и допрашивают. Они почти все переоделись в штатское, и поэтому с ними неприятно говорить.

— Мы не солдаты…

А по выправке, по лицу, по рукам — солдаты.

Горит город. Конечно, не весь. Но где-то пожары, и над тихими вечерними улицами плывет черный дым.

Город разбивают в упор из орудий, но в общем мало заметны большие разрушения. Мы обороняли свои города во сто крат лучше, потому и не осталось камня на камне. Слава нам! Это не ходульный лозунг. Это истина, и сердечная притом.

Вот он, оператор, в центре Будапешта, вспоминает картины, которые снимал, — «Последний табор» и др. Говорим с ним о доме, где мы сидим, разбитые окна, и двери выбиты…

Авиация не бомбит — гуманизм и боязнь ударить по своим.

Бои идут сейчас подземные, а не уличные — идет пехота под домами.

Угол улицы Ваш и улицы Ракоци — расстреляна группа мадьяр немцами.

Встречаем здесь подпольщиков, которых мы сбросили на парашюте в Будапеште.

Площадь Тиса. Кальман. Национальная опера. Неделю тому здесь был созван съезд фашистов. Присутствовал Салаши. Комсомольцы бросили 4 бомбы. Фашисты разбежались.

Площадь Муссолини. Там стояла немецкая батарея. В сумерки комсомольцы подошли и, с боем заняв ее, взорвали орудия.

Немцы сбрасывают на парашютах бензобаки. Летят на розовых парашютах. Огонь. Загораются.

Митинги по убийству парламентеров. Выступали рядовой Шмелев, ст. серж. Иванов. Листовки. В бою Иванов заменил комвзвода, и взвод в уличных боях уничтожил 40 гитлеровцев. Лично — 4 в рукопашном. Шмелев гранатами забросал пулемет в окне, расчет убил.

Занят с востока ряд пригородов. Немцы там имели оборону. В пригородах проходят 2-я и 3-я линии обороны. Они идут по дорогам, по окраинам поселков.

Уже 4-й день идут ожесточенные бои. Бойцы подразделения Хрипко и Лебедь захватили шедший к городу трамвай с прицепом.

Южный промышленный район. Баррикады, завалы, минные поля, проволока, траншеи. Дома-крепости, в стенах амбразуры, ходы сообщений.

Через Дунай на лодке переправились в Буду. Еще горят, взрываясь, дома в Пеште и Буде. Дунай мутный и стремительный, льда нет, глыбы громоздятся только на правом берегу. Крутые склоны каменистых гор. Древняя цитадель — поднимались туда, тяжело дыша, проваливались в снег, мимо красных полотнищ парашютов и разбитых самолетов. Вдруг крик: «Немцы!» Вынули пистолеты, поднялись на крепостную стену — из подвалов выводили пленных фрицев, худых, грязных. Спустились в подвалы — жидкая грязь, брошенное оружие.

Дворец Хорти. Во дворе маршалы и генералы. Козыряем. Встретил Колю Прозоровского. Он повел в подвал. Это ад Данте. 3000 раненых и уже мертвых немцев лежат в темном, сыром коридоре, стоны. Бледный свет от фонарика. Трудно идти, то и дело наступаю на чьи-то мертвые руки и ноги. Во дворе мертвецы и ампутированные ноги и руки. Лежит в воронке молодой фриц, лицо как из воска, красив.

Подземелье. Отопление, освещение, радио. Комфорт. Солдат показывает кабинет Салаши.

Ночуем в Буде. Паром не пришел за нами. Захожу в квартиру, беру книгу Петефи. Все удивлены. Утром несу ее под мышкой. Мадьяры оглядываются. Удивлены.

Ночью заходили в квартиру. Старик что-то объясняет: пролетарий, коммунист. И потом поет «Интернационал» по-мадьярски.

Паромщики и понтонеры на всех реках одинаковы: старики, усачи, рассудительные, острословы, задорные.

Ностальгия. Привыкаешь ко всему: в Будапеште уже не волнует, что первые дни не давало уснуть, о чем только в книгах читал в России. Вся экзотика узких переулков, неожиданных встреч с итальянскими или шведскими подданными, монастыри, кино и церкви надоели солдатам, которые как-то этим интересовались. Нам хочется домой. Пусть даже там нет такого комфорта. И на это уже плюют. Хотя раньше с завистью смотрели на белизну ванных комнат, на блеск полов, на массивность или легкость мебели. Хочется всем домой, пусть в нетопленную комнату, пусть без всяких ванных комнат, но в Москву, Киев, Ленинград. Это тоска по родине.

Я живу на углу Ракоци. На самом людном месте, на третьем этаже. Еще холодно. Мой хозяин, чахоточный мадьяр, топит печь комплектами старых газет.

Домик в Кишпеште, на Бержани, 20. Старушки, одна 70-летняя, считалась у них знатоком русского языка. Говорит она на ломаном сербском. Так что, для того чтобы понять ее, нужен переводчик.