А потом с улыбкой и с какой-то особой задушевностью поэт прочел нам «Вешние воды». Помню, после мы повторяли четверостишие из «Вешних вод», так образно рисующее картину русской природы:
Черемух белые платки
мелькнули в мелколесье,
как будто кто-то у реки
их просушить повесил.
Мы дружно аплодировали и тем строкам из ненапечатанных еще стихотворений, которые изображали среднеазиатские пейзажи, были наполнены самаркандским воздухом.
По окраине заречной, где сады
над потоком замутненным, но студеным,
к сентябрю, напившись солнца и воды,
спины гнут под урожаем многотонным;
по окраине булыжной, как всегда,
как по зимней норме с неба синих сводов,
телеграфные забиты провода
снегом хлопкоочистительных заводов…
После встречи мы все вышли вместе с Семеном Гудзенко на бульвар. Мы увидели, как он утомлен. По дороге в гостиницу он говорил мало. Шел медленно, смотрел себе под ноги, загребал носком обильно нападавшие на тротуар огромные листья чинар и тополей.
Я и Василий Шутов[5] попросили у Семена Петровича разрешения завтра зайти к нему.
— Что ж, заходите. Часов в одиннадцать…
Утром, когда мы вошли в номер к Семену Гудзенко, он полулежал на диване и читал. На подоконнике, на диване лежали свежие газеты, журналы. Как бы пересиливая себя, чуть приподнявшись, он улыбнулся и сказал:
— Садитесь, садитесь, — и, помолчав, добавил: — Мне что-то сегодня нездоровится. — Он провел несколько раз по животу ладонями, его лицо на какое-то мгновение исказилось. Потом он обратился к нам: — Ну, что там у вас новенького? Выкладывайте!
Хотя он старался быть веселым, однако глаза его были печальные, он часто смотрел через нас, в окно, на улицу. Ни я, ни Василий не знали тогда, что Семен Гудзенко был тяжело ранен в живот в 1942 году.
Василий стал читать свои стихи. Семен Гудзенко не перебивал, слушал, а когда Василий кончил читать, неожиданно спросил его: «Сколько вам лет?» Василий ответил. «Значит, 1923 года рождения. Мы почти ровесники. Был на фронте! — он утвердил это, посмотрев на боевой орден Василия. — А вот этого как раз и не ощущается в ваших стихах. По стихам не видно, что вы прожили такую трудную и интересную жизнь. Тематика у вас какая-то отвлеченная. И такие спокойные стихи… Я думал, что в ваших стихах отобразится окружающая жизнь, ваша республика. Ведь сколько кругом примечательного! — Он взял со стола огромную розовую гроздь винограда осеннего сорта и сказал: — Какая внутренняя сила! Сколько энергии и какой прекрасный урожай! Видите, как крепко прижались виноградинки. Такую бы силу в стихи!»
Он оторвал несколько потерявших форму виноградинок, положил их на ладонь и внимательно стал рассматривать.
Зазвонил телефон.
— Здравствуйте, товарищ подполковник. — Лицо его оживилось. — Это очень хорошо… Ждите… Еду… — Потом бросил трубку и, обращаясь к нам, сказал: — Начинаются учения. Здорово! Еще раз проверю жизнью свой «Дальний гарнизон».
Юрий Окунев
«Упал, метнув гранату…»
Вагоны выездной редакции «Комсомольской правды» стояли напротив городского сада. За три года, прошедшие со дня окончания битвы на Волге, руки жителей города еще не успели обновить этот участок земли. Прежде всего — заводские цехи и жилища. Людям жить было негде…
Рано утром около вагона послышался чей-то голос:
— Семен Гудзенко приехал?..
Кто-то крикнул, что вместо Гудзенко приехал другой.
Последовал ответ:
— Нам другого не надо, нам Гудзенко нужен!
«Другим» был я, и мне захотелось взглянуть на тех, кому я не нужен…
Я увидел девушку и троих парней, которые с разочарованием посматривали на вагоны выездной редакции. Я сказал им, что я и есть «другой».
— Но нам бы Семена… Он бы смог…
Девушка, поправив очки, торопливо пояснила:
— Понимаете, мы комсомольский пост. Понимаете, Юркин не ставит в новой школе котлы для парового отопления. Обещает и каждый день срывает график. В общем, понимаете, молниеносно нужна убийственно-уничтожающая листовка. Чтобы ее положить под стекло на столе Юркина. Чтобы утром он пришел, увидел, завопил… Сумеете?
— Попробую…
— Гудзенко это здорово умел!
Потом я понял, что иду по следу Семена Гудзенко, по следу легенды о нем…
Первые добровольцы-строители и первые жители города с волнением рассказывали о юноше-поэте из выездной редакции «Комсомольской правды». Он появлялся перед ними не как официальный представитель, не предъявлял мандата, не объявлялся поэтом. Они позднее узнавали об этом. Если он чем-то и выделялся, то особой отзывчивостью, мягкостью, романтической приподнятостью.
Он появлялся словно из-под земли в землянках и траншеях, переоборудованных под общежитие.
Пушки смолкли. Наступила тишина, о которой Гудзенко писал:
И тишина, неслыханно большая,
лежит в снегу, на битых кирпичах,
на гильзах, почерневших и холодных,
на кранах, позабывших о воде…
Была удивляющая тишина, ослепляющая победа. И ни одного уцелевшего здания. Люди приспосабливали под жилье доты, траншеи, землянки.
Добровольцы-строители выпускали в одной из землянок боевой листок. Несколько девушек склонились над деревянным самодельным столом. Заметки уже написаны, а вот со стихами дело не клеится… И вдруг чей-то голос произносит слова Мефистофеля из «Фауста»:
— «А вот и я, и денег много, и плащ мой драгоценен…»
Девушки от неожиданности вздрагивают, оглядываются.
Перед ними скорее молодой Фауст, для Мефистофеля он слишком обаятелен. Вместо «драгоценного» плаща — обыкновенная солдатская гимнастерка. Улыбка у гостя лукавая и вместе с тем дружеская. Девушки окружают неожиданного гостя.
— А где же рога?
— Я их спрятал. Чем могу быть полезен?
— Если вы действительно черт, то, чтобы мы поняли, что нам чертовски повезло, сочините для боевого листка стихи о наших каменщиках.
— Я готов. Только мне нужны их души…
— Их души на дежурстве. В самом разгаре рабочего дня. Их нельзя тревожить.
— Ну что ж, если не души, то хотя бы имена и фамилии.
— Это можно…
Получив листок с именами и фамилиями, Семен Гудзенко придвинул табуретку, сел за стол.
— А теперь, девушки, посидите минут тридцать в сторонке.
Девушки с нескрываемым любопытством, уставясь в затылок симпатичного пришельца, перешептывались. Гудзенко полушутливо потребовал:
— Замрите!
Ровно через полчаса, точно в назначенный срок, объявил:
— Готово!..
Светлокосая редколлегия боевого листка удивилась чуду: стихотворный текст так быстро и так остроумно написан!
А таинственный «свойский парень» помогал уже другим добровольцам устраивать свое жилище. Он не брал у жителей города интервью, не был в городе гостем — вместе с жителями он переживал все лишения и неудобства. Стихи стихами, газета газетой, но прежде всего он рядовой участник восстановления города. В 1943 году он имел полное право написать:
Первым плотницким ударом
Для товарищей своих
Сами вытесали нары,
Сами сколотили их.
Незнаком я с делом новым,
Ноют руки, ломит грудь.
На широких на сосновых
Так приятно отдохнуть…
