Культ героизма. Основное отличие китча от современного «серьезного» искусства, с его бесхребетностью, бессюжетностью и бесцветностью. Учитывая абсолютно все реалии современности, как то: сексуальная революция и контрреволюция, политическая корректность и терроризм, конвергенция мировых систем и «конец истории», пост–технотронная цивилизация и виртуальная реальность, китчеры и в этих условиях, здесь–и–теперь, отстаивают неизменные ценности. Герой и подвиг, любовь и смерть, линии, краски и мелодии — вместо цитатных плетенок, атональных мастурбаций, полутонов, штришков и штрейкбрехеров. Пусть герои будут убийцами, лишь бы были героями! (Вот, кстати, пример мифотворчества: в реальности убийца очень редко бывает героем). Пускай через чернуху, аморализм и даже ПМ-эстетику — она–таки наделала шуму, что ж притворяться глухими? — но прорваться в радугу, в Гиперборею… «Грязный», или «черный», реализм, от Чарльза Буковски до Наталии Медведевой, — самое светлое и чистое, что происходит в литературе сегодня.

И, разумеется, рок–н–ролл и криминальный Голливуд целиком и полностью принадлежат китчу, так же, как и китч принадлежит им. Не надо либеральных послаблений — мол, а некоторые мелодии «Битлз» не так уж плохи! Люди или живут в рок–н–ролле, не принимая его ошибочно за музыку, или не живут, промежуточных вариантов не бывает. Все китчеры — меломаны и киноманы, а все меломаны и киноманы — китчеры. Я не говорю, конечно, о поклонниках Феллини или Тарковского — они и сами вряд ли назовут себя таким вульгарным словом, как «киноман».

Вот, если вкратце, заветное, но, может быть, тайное у многих, убеждение большинства китчеров, как я его понимаю: это такой краткий список намеренно резко сформулированных предпочтений, сразу дающий понять, с кем вы имеете дело.

«Агрессия» Конрада Лоренца — лучшая философская книга нашего времени, ибо не содержит ни одного философского термина.

Хороший голливудский блокбастер с обаятельным и убедительным героем, а то и слезливо–кровавая гангстерская драма, заслуживают больше прав называться искусством, нежели наукообразная порнография Фассбиндеров и Пазолини.

«Би–боп–э-лула» современней всех концертов Шнитке.

Матерщинник Летов, в отличие от академичного матерщининка Бродского, — настоящий поэт, наделенный даром когда священного, а когда и вовсе не священного безумия…

Имена могут быть любыми другими. Суть не в именах. Суть в том, что Рим время от времени должны посещать варвары. Они безграмотны, да, или захотели стать таковыми, но с восторгом глядят они на вещи и творят из ложных красивостей подлинную красоту — потому что верят в это. Пусть слащаво, неискушенно, убого или зло — но если веруешь в то, что творишь, то в тебе уже закипает такая горчица, что горы можно двигать простым выдохом: «Х-ха!..»

Что же до приверженцев «высокого искусства», то их удел — веткою чертить фигуры на песке, ожидая чужой тени, или же отсиживаться в своих шахматных башнях и расписных ладьях, регистрируя гусиным пупырчатым пером по засаленным тетрадочкам первые толчки не ими вызванных землетрясений.

1995, Курган

Замысел данного эссе возник запутанно и мрачно: из холодной вражды, из горделивого нарочитого непонимания. Порвав с приятелем–филологом, избравшим целью своей научной деятельности поэзию Мандельштама, я решил добить его заочно — перещеголять. Обставить там, где он обязан расхаживать ферзем по долгу службы; влепить пощечину под видом дискуссии… Но потом я раскаялся в своей гордыне: «Ну и что, напишу о Мандельштаме лучше его, это ведь нетрудно, трудно хуже написать…» И тема увлекла меня сама по себе.

Я кстати объясню, почему трудно написать хуже (а то еще воспримет кто–нибудь предыдущее замечание за ребяческий оговор) — в двух абзацах: достаточно, чтобы покончить с филологией.

В самом этом слове содержатся одновременно преувеличение и пустота: оно состоит из суффикса и префикса, но лишено смыслообразующего корня. Некая «склонность» к некоему «языку». И черт бы с ним, с туманным определением, если б не дребезжала все фальшивее в этом тумане струна мании величия: из сугубо прикладной, практической дисциплины (вроде бухгалтерского учета) филология возмечтала вымахать в «искусство над искусством», в литературный трибунал. Вместо того, чтобы заниматься изучением, сопоставлением и анализом свойств языка, то есть чем–то, предшествующим собственно литературе, филологи взялись извлекать квинтэссенцию из готовых шедевров; странная претензия! Из служанки не выйдет дамы. Но не зря же говорят, что нахальство — второе счастье, и вот уже никого не удивляет словосочетание «анализ творчества поэта Мандельштама». Анализом творчества Господа Бога вы не пробовали заняться?! Я знаю, что даже среди профессиональных филологов попадаются чудаки, искренне любящие литературу: неужели же им не ясно, что они имеют дело со Вселенной, и «анализировать» ее — не дано, можно только догадываться о некоторых вещах?..

Конечно, есть еще музыковеды; почему бы не обрушиться на них? Подобно филологам, они интересны и полезны лишь самим себе; подобно филологам, они паразитируют на чужих судьбах, страстях, трагедиях… Но их жертвы (музыковеды тут выбраны наудачу, автор меломан — жертвы любых теоретиков постфактум) говорили все же на другом языке. Убивает то, что о гениальном писателе или поэте, хозяине именно слов, можно написать сухо, нудно, стандартно — научно. И не только можно — нужно, поощряется и требуется! Научный стиль изложения! Да вот незадача — пока Заратустра спал, овцы объели лавровый венок на его голове и заблеяли возмущенно: «Заратустра не ученый больше!» Дело ведь не в головном уборе… «Гениальный Бахтин» — простите, не расслышал! Он кого–нибудь заставил расхныкаться, рассиропиться, ваш гениальный Бахтин? Он впечатал в мой мозг какое–нибудь огненное видение, он позвал меня с берега голосом, полным высокой тоски: «Тамус!», темную комнату какую–нибудь открыл ли мне? Нет, это сделал Достоевский. Рабле сделал это. А как они это сделали — никто не знает. Потому что это — искусство, творчество, у творчества же нет ни законов, ни закономерностей. То, что убьет меня, другого сделает сильнее. То, что заставит меня зевать, другому переломает кости. И частное мнение г-на Бахтина о «карнавализации» и «полифонии» в романах Достоевского и Рабле останется лишь его частным мнением. Интересная теория, как сказал один великий математик, увидев выведенную мелом формулу:

2х 2=4

Давайте вернемся к некоторым простым и неоспоримым истинам. Искусством является то, что дает катарсис — очищение через ощущение своей причастности ко всему сущему. А это всегда — страдание, всегда — трагедия, пускай страдание светлое, а трагедия — оптимистическая, потому что из человека, самодостаточного, как ему казалось, вытягивают жилы, выпрастывают нервы, и вот они звенят и надрываются от малейшего ветерка, эти связующие его и Вселенную нити. Легчайшая пушинка — конвульсия, судорога, спазм, припадок, обморок, агония! И — да — затем просветление, экстаз, эйфория… Но — анализ?! Какой может быть анализ с комом в горле?! На смертном ложе — ибо каждый раз будто умираешь и рождаешься заново — какая наука?! Право же, надо очень ненавидеть либо себя, либо искусство, чтобы до такой степени лелеять «искусство в себе»… То есть — «науку об искусстве»…

Следует ли из вышесказанного, что возбраняется писать о словах? Да конечно же, нет! Яблочко от яблони, огонь от огня — старые книги, сгорая, рождают новые, из поэтической строчки возникает многотомная сага, культура целого народа вычеркивается десятком безумных фраз… Все длится марафон. Но когда это возможно, огонь от огня? Когда творец воспринимает другого творца. Воспринимает сострадая, завидуя, болея его болью или его наслаждением… И свое сострадание, свою зависть, свою боль он выражает такими, например, словами: «Есть прекрасный русский стих, который я не устану твердить в московские псиные ночи, от которого, как наваждение, рассыпается рогатая нечисть. Угадайте, друзья, этот стих — он полозьями свищет по снегу, он ключом верещит в замке, он морозом стреляет в комнату: