Любят вообще на расстоянии (времени тоже), издалека, в одиночестве. Как и стихи пишут, вообще сочиняют. Любовь — чувство спокойное… Спокойное?!

Ну да. СПОКОЙНОЕ ОТЧАЯНИЕ.

Проанализируйте как–нибудь, о чем пишутся любовные стихи, душераздирающие романы… Я и без анализа скажу, что преобладают темы разлуки (состоявшейся или предстоящей), безвозвратно утерянного (именно безвозвратно), ожидания смерти как избавления от страданий.

Смерть — вот идеал влюбленных, ведь в смерти — слияние. Это страшно, трагично, однако в сотворении трагедии и заключается смысл человеческой жизни. Любовь именно и есть трагедия, и любая трагедия — трагедия любви.

«Из двух один любит, другой только позволяет себя любить». Это действительно так, иначе и быть не может. Но по–настоящему счастлив — первый.

Разговор с девушкой:

— Что такое черный юмор?

— Это злой юмор. И пошлый.

— Что же, анекдоты о лоручике Ржевском — это черный юмор?

— При чем тут поручик Ржевский?

— Самая что ни на есть пошлятина. С сертификатом качества… А «вскрытие показало, что больной умер от вскрытия» — что тут пошлого?

— Я не понимаю, о чем ты говоришь.

Девушка была жизнелюбива.

«Из леса доносился девичий крик, постепенно переходящий в женский», — это не черный юмор, это просто цинизм. Современные циники также могут быть жизнелюбивы: падки на халяву, тщеславны, любят пообщаться с себе подобными, павами походить… Конечно, все они любят «чернушку», но творцами ее не являются. Пример творца:

И, сколько весит этот зад,

Узнает скоро шея.

Это написал Франсуа Вийон, французский поэт, вор и убийца, перед повешеньем. Несколько моих знакомых считают эти строчки Вийона лучшими в его творчестве. Один из них сам недавно пытался повеситься…

Все, что связано со смертной казнью, — сырье для магических снадобий (семя и кровь мертвеца, другие детали не обремененного более душонкой трупа) и «черного» веселья. Палач пожимает руку только что обезглавленной жертве, держащей голову под мышкой, как арбуз, — и дружески приговаривает: «Кто старое помянет…» Другой палач, придя домой, роняет на пол с плеч мешок громоздкий. Жена: «Что у тебя в мешке?» — «Да так, халтурку на дом взял…»

Заметьте, что сами заплечных дел мастера не весьма охочи до хохмачества над собственною скользкою стезей. «Записки Сансона», потомственного французского палача, выходом которых в свет возмуіцался Пушкин, нсполнены слогом Жан — Жака Руссо: такой просветительский пафос сквозит в них, такое искреннее желание возвещать «истину, добро и красоту», что становится неловко за человечество: да, мир — театр, да — люди в нем ак–теры, но зачем же ни один не может справиться с собственною ролью? Что за бездарная постановка!

Как же тут не смеяться до слез…

Еіце несколько определений «черного юмора», услышанных мною от разных людей и в разных обстоятельствах:

«Механизм психологической самозащиты от ужаса жизни».

«Юмор, связанный с гибелью или возможной гибелью объекта шутки».

«То, что происходит со мною в последние несколько лет».

«Дети в подвале играли в гестапо…»

«Больной юмор больного существа или больной нации».

Классическая комедия черного юмора «Семья Аддамс» пользовалась в США дичайшим кассовым успехом. Когда персонаж этого фильма раскрывает книгу «Унесенные ветром», его действительно уносит ветром; родители ласково зовут сына «злобным недочеловеком»; супруга Аддамс вяжет колготки для ожидаемого новорожденного, и, судя по конфигурации изделия, ножек у ребеночка будет минимум три… Как у ночного столика…

Все это не только смешно (хотя это очень смешно). Но и страшно. Герой знаменитого романа Джозефа Хеллера «Поправка 22» дискутирует с любовницей о Боге (тоже мне Раскольников! Тоже мне Сонечка Мармеладова!):

— И не уверяй меня, что пути господни неисповедимы. Очень даже исповедимы. Он же постоянно над нами издевается. В эту сторону все его пути и ведут. Ведь, если верить людям, то бог у них — неуклюжий, бездарный, злобный, грубый, самодовольный и тщеславный плебей! Господи, ну можно ли преклоняться перед всевышним, который в своем божественном произволении сотворил мир, где гниют зубы и текут из носа сопли? Что за извращенный и злоехидный рассудок обрек стариков на недержание кала?!

Забыл добавить. И герой, и его любовница в Бога не веруют. Только она не верует в хорошего и справедливого Бога, а он — в гнусного и жестокого. У них свобода веро–не–исповедания.

Что–то случилось с людьми, причем не так давно… Конечно, подлинную «чернушку» можно найти и у Диккенса; один его святочный рассказ открывается пассажем: «Начать с того, что такой–то был мертв».

Бессмертный Сэм Уэллер из «Посмертных записок Пиквикского клуба» не преминул бы откомментировать: «Хорошо начинается неделька, как сказал джентльмен, которого приговорили вздернуть на виселице в понедельник утром».

(Насчет повешенья — мы что–то кружим, читатель, да? Петляем, так сказать…)

(С поправкой на технический прогресс ныне анекдот про джентльмена излагается иначе: грохот удаляющегося трамвая, на тротуар выкатывается окровавленная голова, а губы шепчут: «Вот так сходил за хлебушком!..»)

Можно заглянуть еще дальше — в античные широкошумные дубравы, под сень пифонов и харит. Набрести там взглядом на грязных циников, побитых молью и голью Диогенов с фонарями. Было дело — Диоген, увидя на смоковнице труп повешенной (опять!) женщины, мечтательно изрек: «О, если бы на всех деревь ях росли подобные плоды!» Чуть позже приблизительно в тех же широтах бродил другой философ, и он, узрев смоковницу без каких бы то ни было плодов, настолько разгневался, что тут же засушил ее Божьим произволением.

То есть — черный юмор существовал всегда. Но только в наше время всего массового–кассового он пошел в тираж, обуял и обаял чуть ли не каждого второго… Игра с трупом — элемент, а лучше сказать, сегмент культуры XX века. Тут можно и Кортасара вспомнить, и забавную легкую комедию «Уикенд у Берни», и, например, Ленина, или семейство Романовых: игра в кости! Коллективное бессознательное само себя определяет по разряду гальванизируемых мертвецов: президенты–големы, с гуттаперчевыми носами и фарфоровыми финскими зубами… Вампиры, оборотни, зомби, Чебурашки — любимые герои детворы… И — монструозно разросшаяся фантазия, громоздкая вариативность событий, новости дня:

— У меня есть плохие новости и плохие новости. С чего начнем?

— Давай сначала плохие новости. Так… А теперь плохие новости.

(блокбастер Тони Скотта «Последний бойскаут»)

Кто умножает познания — умножает скорбь. Каждый из нас с легкостью представит себе (а многие, вероятно, представляли не раз) множество способов, каковыми он или его близкие могут быть умерщвлены: от ядерной войны до энцефалитного клеща, от кулька с клеем до ямы с жидким бетоном, от поцелуя до ножа…

Невозможно знать все это… Стоп, читатель! Я прошу данную фразу принять совершенно всерьез: невозможно знать все это и не сойти с ума.

А мы и есть сумасшедшие. Черный юмор — верный симптом тихой, милой истерики, в состоянии которой мы с сознательного возраста и пребываем. Мы знаем, что от происков судьбы никто не защитит — Бога–то нет, — и это добавляет нам еще веселья. «Бог умер» — это не черный юмор, это серьезно… Ха–ха…

И только из–под век или веков утешающе поблескивают золотом (как и полагается всему античному) циничные слова Диана из Прусы: «Хотя людей со всех сторон окружают несчастья, однако у них есть утешение — рано или поздно им наступит конец».