Однажды я воспарил. А воспарив, оглянулся. И увидел: закинутые к небу лица обиженных женщин, каждой из которых я на прощанье сказал слова, предназначенные другой; добродушные, распаренные, хмельные рожи друзей — не то банный пот, не то горькие слезы трогательно индевеют в их ресницах; улыбающиеся — «прости, что мы плачем», — родные…

И только одна, глядя не вверх, а прямо перед собою и параллельно земле, идет, лавируя между ног собравшихся, по своим делам, — кошка.

Она не смотрит, но лишь она сохранила верное мне воспоминание: как на несколько сладостных секунд полегла, треща, ее тонкая острая шерстка под моей ладонью, и качнулась на место, и судорога удовольствия прошла по ее телу, от запачканных розовых подушечек на задних лапах до комочка нервов под язычком.

Когда же это было? Это было у торшера, и свет желтел у меня на коленях, а кошка спрыгнула в темноту… Эти несколько секунд были — счастье; я не знал, а теперь и не помню, что было — счастье, где было — счастье…

Но вот я оторвался уже от здешних огней, смешал земные спектры, ввинтился серебряной стружечкой в темно–синее небо… я уже на другой стороне… зонтика…

А там растет зеленая трава, светит желтое солнышко, все курят глиняные трубки, и сам Господь сидит на крылечке и окутывает себя белым плотным дымком. Я подхожу и здороваюсь с ним, и рука у него жесткая, как наждак в промасленной бумаге, и тогда я начинаю плакать. А потом спрашиваю:

— Господи Боже, и чем же мы теперь займемся?

— Ничем, — говорит он невыразительно ласково. — Отдыхай, сынок.

«Отдыхай…» Только теперь я понимаю, что устал. Как же я устал. Господи, да я на ногах не стою…

Екатеринбург, 1996