* * *
Бывают неплохие дни
И отвратительные ночи,
Когда поймешь, что изменить
Ты ничего уже не хочешь.
Она приходит как сестра
И пьет вино дешевле чая,
И над тобою до утра
Хихикает, ногой качая.
Уходит — подаешь пальто
И на прощание целуешь…
Кто ждет ее? Неважно, кто —
Теперь ты даже не ревнуешь.
* * *
Перевязанное леской,
Сердце плачет и визжит,
А трамвай пустой железкой
Все под гору дребезжит.
Вот доеду — и утешусь,
Никому не расскажу,
Как на лампочке повешусь,
Только леску развяжу.
* * *
Плачут дети, плачет мать —
Все хотят меня поймать.
Я заплачу им в ответ,
Ведь меня давно уж нет…
ПОРОГ
Отвори, — постучу. — Ты была человеком когда–то.
Безумный Пьеро
* * *
Не привыкать на пороге тлеть,
Милостыню просить…
Мне от тебя остается треть:
Выпить и закусить.
Можно и в рубище обнаглеть,
Нищему — что терять?!
Ножки твои дыханьем греть —
Будто бы умирать…
* * *
Когда ты невинно спрашиваешь:
«Неужели я тебе нравлюсь?
Разве мало вокруг остальных,
почему ты связался со мною?»
Я плохо себе представляю,
как со словами управлюсь,
И бормочу наугад и навзрыд
что–то этакое, неземное…
Я их разыскиваю! — слова,
которые можно бы высечь
На известковом высоком челе
современного датского принца,
Но поздно, пожалуй — я этих датчан
расстрелял бы по сорок тысяч
За каждую
складочку
твоего
мизинца.
* * *
Хлебною коркой заманивай ветер,
Будто воробышка… Дело пустое:
Вновь померещилось на рассвете
Белое что–то и золотое.
Ты бредишь великолепным князем —
Чтобы, как пешками, двигал полками,
Чтоб цветы под пулями падали наземь,
По–бабьи всплескивая руками…
* * *
Я иронически верен
унылой, но праведной сказке
О воздаянии за грехи,
поспешающем вслед за грехами,
И Воздающему сам на палитре смешаю краски,
Прелюбодеянье вполне очертив
лишь несколькими штрихами:
Вот, я дарил ей разного рода
проницаемые вещицы,
Которые лопались от огня,
будто бессмертные души,
И духи, что я покупал
у хихикающей продавщицы,
Черт кипятит на костре
и ложкою льет мне в уши.
* * *
Только бы нам двоим
Не оказаться рядом,
Только бы не погибать под твоим
Раненым, влажным взглядом…
* * *
Да, я чтец–декламатор. Проводи же меня за порог.
И, протискиваясь мимо тебя в окаянные двери,
Я прикрою растрепанными листочками левый бок,
Чтоб не видела ты, какие там пляшут звери.
СТРАНСТВИЕ
«Мы… увлеклись».
Звонок от подружки
— Ты не позвонила мне вчера, сказал я обвиняющим тоном, — сказал я и сделал попытку хихикнуть.
Она хихикнула в ответ.
Записав эту фразу, он покосился на телефон и вышел на кухню покурить.
«Я сидел у окна кухни, пока серая стена соседнего здания не стала розовой, темно–розовой, черной… и некоторое время после того.
Затем я включил и выключил телевизор и лег спать».
Было всего пять часов, когда полная уверенность в том, что она придет, сменилась полной уверенностью в том, что она не придет. Включать телевизор тогда еще не было смысла. Он вытряхнул табак из папиросы, сдвинул с гильзы прозрачную шкурку, смял картон и начал засыпать в прохладное нутро зеленую крошку.
«И поток мышления разбился на отдельные мысли; я увидел, заметил и понял, где кончается одна мысль и начинается другая или третья. И паузы между ними. И все звуки повисли у моего лица. Странные, спутанные… как бы это сформулировать?.. волосы».
Выронил вязанку слюны на собственную ладонь. Слюна была красивая и блестящая, багряно–охряная. Плотное темное облако выплыло от затылка и остановилось перед глазами, мягко давя изнутри на череп.
" — Я думаю, что ты — кальмар.
— Почему?
— Просто мне нравится так думать.
Ты и пахнешь, словно кальмар…»
Крыша действительно едет, но и ты едешь вслед.
«Сердчишко, исходящее водой последних строк, ледышкою скользящее в намыленный чулок…»
Собственные слезы потрясли его, как оргазм. Больше оргазма! — он вынырнул из них сухим и разбитым, бездушный, беззвучный монстр, щерящий небу жабры со дна своей комнаты на двенадцатом этаже, будь она, будь она, будь она проклята!
«И в это время зазвонил телефон».
Он прожил безумно интересный период жизни, поочередно снабжая анашу любовью, а любовь — анашой. Одно подстегивало другое. Ничто не заставляло выбирать. Так уже было однажды, и очнулся он на крашеной лавчонке, прячущим под нею бутылку дешевого вина, с прокисшей физиономией алкаша и неудачника. Он думал, что пропил любовь тогда. Оказывается, ее надо еще и выкуривать.
«Мне неважны мотивы ее поступков, совершенно безразличны
варианты ее настоящей, доподлинной, где–и–теперь жизни… Слова
имеют цену и смысл — ее и мои слова» — все прочее не существует».
С тоскою выяснив во тьме, что дома вокруг — всего лишь обладающие определенным объемом коробки, расставленные вкривь и вкось, и вот из одной коробки в другую не добралась, да вряд ли и собиралась…
— Ну что, дружок, полетели?
