На полу стояли золотые блюда и бокалы, но на блюдах лежал черствый черный хлеб, а в бокалах была только чистая ключевая вода – то был обед Гриффита и Альдиты.

За стеной находился каменный бассейн, через который струилась вода, выходившая где-то неподалеку из недр земли. Тут лежали раненые, радовавшиеся, что могут хоть утолить свою жажду и что лихорадочное состояние избавляет их от ощущения голода. Между ними скользила почти превратившаяся в скелет фигура придворного медика, разделявшего свою красную мазь и бормотавшего какие-то непонятные фразы. При виде его больные слабо улыбались, предчувствуя, что все его старания тщетны. В другом месте сидели группы воинов, оставшихся невредимыми, и разжигали огонь, на котором должен был готовиться их обед. Лошадь, собака и овца, назначенные в жертву голодным желудкам, еще бродили вокруг огня, тупоумно глядя на него и не подозревая, что через несколько минут они уж будут жариться на нем. Кроме этих трех животных не было ничего, годного в пищу, и несчастным осажденным теперь уже буквально предстояла голодная смерть.

Ближайшая к центру стена имела громадную брешь, в которой стояло трое мужчин, взгляды которых с выражением страшной ненависти были обращены на Гриффита.

Это были три принца из древней линии, которым казалось ужасным унижением быть вассалами Гриффита. Каждый из них имел когда-то трон и дворец, правда деревянный, – карикатуру дворцов, в которых восседали их предки. Все они были покорены Гриффитом в дни его славы.

– Неужели мы должны умереть с голоду в этих горах из-за человека, которого Бог давно оставил и который даже не мог сберечь своего обруча от кулаков саксонца? – шептал один из них, Овен, глухим голосом. – Как вы думаете: скоро настанет его час?

– Его час настанет тогда, когда лошадь, овца и собака будут съедены и когда все в один голос начнут кричать ему: «Если ты король, то дай нам хлеба!» – сказал Модред.

– Еще хорошо, – вставил свое слово и третий принц, почтенный старик, опиравшийся на массивный серебряный посох, но прикрытый лохмотьями. Хорошо, что ночная вылазка, которая была предпринята только из-за голода, не достигла своей цели, то есть не доставила провизии, иначе никто не отважился бы остаться верным Тостигу.

Овен принужденно засмеялся.

– Как можешь ты, кимр, говорить о верности саксонцу-разбойнику, опустошителю, убийце? Если б Тостиг и не предлагал нам хлеб, то мы все-таки должны бы остаться верными нашей мести и снести голову Гриффиту… Ш-ш-ш! Гриффит пробуждается из своего оцепенения… смотрите, как мрачно блестят его глаза!

Король, действительно, приподнялся немного, оперся на локоть и с отчаянием огляделся вокруг.

– Сыграй нам что-нибудь, бард, – произнес он. – Спой нам песню, которая напоминала бы прежние дни!

Бард поспешил исполнить его приказ, но порванные струны издали только глухой, неприятный ропот.

– Благозвучие покинуло арфу, о, государь! – проговорил бард жалобно.

– Так! – пробормотал Гриффит. – А надежда покинула землю!.. Варя, отвечай мне: ведь ты часто славил в моем дворце умерших королей… будут ли когда-нибудь славить и меня? Будут ли рассказывать потомству о тех славных днях, когда князья повисские бежали перед мной, как облака бегут перед бурей?.. Будут ли петь о том, как корабли мои наводили ужас на всех моряков?.. Да, хотелось бы знать мне: будут ли петь о том, как я жег саксонские города и побеждал Рольфа гирфордского… или же в памяти останутся только мой стыд и позор?

Бард провел рукой по глазам и ответил:

– Барды будут петь не о том, как перед твоим троном преклонялось двадцать князей и как ты побеждал саксонцев, но в песнях их будет описываться, с каким геройством ты защищал свою землю и какой славный подвиг совершил на пенмаен-маврской вершине!

– Больше мне и не надо… и этим одним увековечится мое имя, – сказал Гриффит.

Он взглянул на Альдиту и проговорил серьезно:

– Ты бледна и печальна, моя супруга. Жаль ли тебе трона или мужа?

Не участие или любовь выразились на надменном лице Альдиты, а один ужас, когда она ответила:

– Что тебе за дело до моей печали!.. Ты теперь ведь выбираешь только между мечом или голодом. Ты презираешь нашу жизнь во имя своей гордости. Так пусть же будет по-твоему: умрем!

В душе Гриффита происходила борьба между нежностью и гневом, которая ясно отразилась на его лице.

– Но смерть не может быть для тебя страшной, если ты любишь меня! воскликнул он.

Альдита отвернулась с содроганием, и несчастный король неподвижным взором смотрел на это лицо, которое было так прекрасно, но не было согрето чувством. Смуглые щеки его побагровели.

– Ты желаешь, чтобы я покорился твоему земляку, Гарольду, чтобы я… я, который должен бы быть королем всей Британии, вымолил у него пощаду?.. О, ты, изменница, дочь танов-разбойников! Ты прекрасна, как Равена, но я не Фортимер для тебя!.. Ты с ужасом отворачиваешься от своего супруга, который дал тебе корону, и мечтаешь о Гарольде…

Страшная ревность звучала в голосе короля и сверкала в его глазах, между тем как Альдита вспыхнула и надменным движением скрестила на груди руки.

– Напрасно вернул мне Гарольд твое тело, если сердце-то осталось у него! – произнес Гриффит, скрипя зубами. – Я понимаю теперь, что ты желала бы видеть меня у ног моего злейшего врага… чтобы я полз перед ним как избитая собака, вымаливая себе прощения… ты желаешь этого не ради спасения моей жизни, а потому, что будешь иметь случай снова любоваться им… этим саксонцем, которому ты с удовольствием отдалась бы, если б он только пожелал взять тебя… О, позор, позор, позор мне, бедному!.. О, неслыханное вероломство!.. Да! лучше саксонского меча и змеиного жала поражает подобное… подобное…

Глаза гордого короля наполнились слезами, и голос его дрогнул.

– Убей меня, если хочешь, только не оскорбляй! – сказала Альдита холодно. – Я ведь сказала, что готова умереть!

Она встала и, не удостаивая более своего мужа ни одним взглядом, ушла в одну из башен, где кое-как была приготовлена для нее комната.

Гриффит долго смотрел ей в след, и взор его постепенно делался все мягче и мягче, потому что любовь его к Альдите пережила доверие и уважение. Только любовь к женщине и способна победить сердце сурового дикаря. Он подозвал к себе барда, который отошел было в самый угол во время разговора королевской четы, и спросил с вымученной улыбкой:

– Веришь ты преданию, которое гласит, что Джиневра изменяла королю Артуру?

– Нет, не верю, – ответил бард, угадавший мысль короля, – потому что она не пережила его и была похоронена вместе с ним в Аваллонской долине.

– Ты изучал сердце человеческое и понимаешь все его движения, скажи же мне: что побуждает нас скорее желать смерти любимой особы, чем помириться с мыслью, что она будет принадлежать другому. Выражается ли в этом любовь или ненависть?

Выражение глубочайшего участия мелькнуло во взоре барда, когда он почтительно преклонился перед королем и ответил:

– О, государь, кто же может сказать, какие звуки извлекаются ветром из струн арфы или какие желания может пробудить любовь в сердце человека?.. Но я могу сказать, – продолжал бард, выпрямляясь во весь рост и резко выговаривая слова, – что любовь короля не терпит мысли о бесчестии, и что та, в объятиях которой он покоился, должна заснуть вечным сном вместе с ним…

– Эти стены будут моей могилой, – перебил Гриффит внезапно, – а ты переживешь меня.

– Повторяю, что ты не один будешь лежать в могиле, – утешал бард. – С тобой будет похоронена та, которая тебе всего дороже в мире… я буду петь над твоей и ее могилой, если переживу тебя, и воздвигну над вами холм, который будет памятником для потомства… Надеюсь, однако, что ты еще проживешь многие славные лета, вырвавшись из сетей неприятеля!

Вместо всякого ответа Гриффит указал на виднеющуюся вдали реку, сплошь покрытую саксонскими парусами, и потом обратил внимание барда на исхудалых людей, тихо скользивших вокруг стен, и на умиравших у бассейна.