С мегометром и «контролькой», с набором отвёрток, пассатиж, гаечных ключей, съёмников, с лампой–переноской, с мотками изоленты и проводов носился я целыми днями по судну, не обременённый семьёй, а потому до поздна засиживался в машине за работой, всё больше прикипая душой и сердцем к «Робкому».

Нет моряка, который не любил бы своё судно, свой корабль. И даже в минуты опасности, на краю гибели он будет думать о нём, как о родном, живом существе. В тоске по берегу, проклиная судьбу, штормовую качку, холод и голод, умирая от жажды в шлюпке, моряки не станут винить в своих несчастьях судно или корабль.

Любому члену экипажа всегда дорога его посудина, ставшая плавучим домом. Пусть неказистая, неброская, маломерная и тихоходная — моряк будет спасать её до последней возможности. И не только потому, что от живучести плавсредства зависит и его жизнь. Он спасает родственную душу.

У каждого судна, корабля есть имя. И рождаются они, и умирают как люди. Одни со звоном разбитого о борт шампанского, другие незаметно и скрытно выходят из доков. И каждому судьбой уготована счастливая жизнь или гибель в катастрофе, в кораблекрушении.

Одни тихо и мирно ржавеют, доживая свой век, на корабельных кладбищах, разбираются на металлолом на судоремонтных заводах.

Другие гибнут в геройской битве, в яростной схватке с огнём, с ураганом.

Но какой бы ни была посудина — маленький сейнер или огромный плавзавод, тральщик или крейсер — моряк смело держится на нём, уверенно скользит по гребням неистовых водяных валов.

Рядом у заводских причалов стояли и другие китобойцы, но мой казался лучше, красивее всех. Пушка у нас выкрашена синей краской, а у других — чёрной. Ватерлиния на «Робком» белая, чёткая, а у «Звёздного» — куда только боцман смотрит — расплывчатая, кривая. На трубе у «Робкого» красная полоса. Ярко–жёлтые на ней звезда, серп и молот — символы государственного флага СССР. Не то, что на «Гневном»: грязно–малиновая, облезлая. Якоря «Робкого» блестят свежим кузбасслаком, а у соседей суриком по ржавчине заляпаны. И всё у нас лучше ещё и потому, что в прошлую путину «Робкий» добыл рекордное на флотилии количество китов — 516 голов! На флотилии «Слава», в составе которой охотился «Робкий», десять китобойцев. Совсем не робкого десятка он оказался. Такой вот каламбур!

— За успехи в социалистическом соревновании наш славный экипаж был награждён переходящим Красным знаменем флотилии «Слава», — с гордостью поведал мне моторист Гайчук, когда мы вместе с ним красили белилами переборки в нашей четырёхместной каюте, подготавливая своё жильё к долгому плаванию.

— Где же знамя, Юра? Что–то не видел его…

— А и не увидишь…

— Сам же сказал, что наградили…

— Наградить–то наградили… Но не вручили…

— Как так?

— А так… Домой уже возвращались с путины… Вызвали нашего капитана Обжирова, партгруппорга Емельянова и профорга Балдина на плавбазу. Подошли мы к «Славе». Штормило сильно. В плетёной корзине наших представителей краном подняли на палубу плавбазы. Там, в торжественной обстановке под аплодисменты вручили им знамя. Незадолго перед этим сухогруз швартовался. Почту привёз. Посылки для «Робкого» они получили. А в посылках тех, само собой, водка. В грелках резиновых. А шторм такой разыгрался, что «Робкий» не смог подойти к плавбазе. Наши знаменщики не стали дожидаться хорошей погоды, когда можно будет вернуться на судно, решили обмыть знамя на «Славе». Укушались в ноль. Грозились набить морду помполиту, кого–то с трапа спустили, поколотили посуду в кают–компании и горланили там песни. В общем, когда море улеглось, и за ними пришёл «Робкий», в плетёнку все трое влезли без знамени. Отобрали знамя у них и вручили «Властному».

— Пропили, получается, награду…

— Выходит, что так… Да и фик бы с ним, со знаменем… Но к нему полагалась хорошая премия всему экипажу… Такая вот история вышла. На флотилии по сей день угорают с неё. «Робкий» наш далеко не из робких… Да ты и сам в этом скоро убедишься, — закончил рассказ Гайчук.

— Удачно ты в тот раз спичку обломанную выдернул, — переменил я тему разговора, закончив покраску койки.

— У меня целая была, — засмеялся Гайчук.

— Не понял… Ты же вытащил Валюху по жребию…

— Я ни одну спичку не обломил, а сказал: «У кого короткая, тот выиграл…» Ну, все подёргали свои спички, а я последнюю в пальцах зажал. Все и решили, что мне обломанная досталась.

— Прохиндей! Облопошил всех! Рисковал сильно. Мог и по тыкве схлопотать.

— Риск — благородное дело. Да толку–то? Поначалу обнимала и целовала, потом нечаянно с моей лысой башки беретку смахнула и всё… Как отворотило её. Крутились, крутились на диване… «Нет!» И хоть ты что! Потом вроде задышала неровно, да я уже никакой… Ладно, проехали! — шмякнул Гайчук кисть в банку с краской. — Пошли наверх, а то задохнемся тут, дышать уже нечем…

Мотористу явно не хотелось ворошить подробности попойки, после которой он потерпел фиаско с очаровательной блондинкой, выигранной обманным путём.

После рабочего дня на судне остаётся пожарная вахта. Толкутся в каютах и те, кому некуда податься: ни дома, ни семьи, ни денег на ресторан, где можно было бы на ночь закадрить любвеобильную жёнушку моряка, ушедшего в рейс. В такие вечера, само собой, из карманов выскребаются последние копейки, и за водкой засылается самый молодой, а потому бессменный гонец, то бишь я.

Неделю назад так и было. Я лежал на койке и взахлёб читал повесть о китобоях «Капитан Кирибеев». Светильник в изголовье освещал обмусоленные страницы, синюю фирменную занавеску, свисавшую с подволока. Вентилятор колыхал потрёпанную ткань, в матерчатых складках которой выгнулась жёлтая вышивка: «Робкий». Задрайки стукнули на кормовой переборке, и вниз по трапу засеменили сбегающие вниз ноги. Прежде, чем распахнулась дверь моей каюты, я с сожалением захлопнул книгу, безошибочно определив по шагам того, кто спешил вторгнуться в мой безмятежный мирок, отгороженный от шумной компании судовых выпивох занавеской, задёрнутой во всю длину койки.

— Сгоняй по–быст, гому за водя, гой… Т, ги пузы, гя бе, ги, — распорядился Рыч.

Я посмотрел на часы: двадцать два с четвертью.

— Магазины уже закрыты. В ресторане наценка. На три бутылки не хватит, — пересчитывая принесённые Рычом деньги, возразил я.

— Соби, гайся, сейчас ещё п, гинесу…

Третий электромеханик убежал и скоро вернулся с десяткой.

Без особого энтузиазма, ещё находясь под впечатлением повести, я притащился в «Утёс», отдал деньги швейцару, предварительно одарив его трояком. Это сейчас водки, коньяков, вин всяких разных хоть залейся–захлебнись. А тогда, чтобы раздобыть бутылку спиртного в позднее время, надо было в ножки покланяться какому–нибудь дяде Васе или тёте Фросе, денежкой их одарить.

Ресторан уже закрылся. В пустом зале, торопясь, сновали официантки, убиравшие тарелки, графины, бокалы, вилки, ножи, ложки. За крайним столом, бросая в мою сторону взгляды, курили две белокурые девицы. Крупные янтарные бусы на шее у одной и бирюзовый браслет на запястье другой броско контрастировали с их белыми блузками. Тщательно уложенные волосы модных причёсок, сбрызнутых лаком, прикрытых японскими сеточками с блёстками, завитушки — «завлекалочки» на висках не покорили в этот вечер сердца «настоящих полковников». На меньшее миловидные дамы, видимо, были не согласны, а потому остались при своих интересах. Изящные причёски, на которые потрачены время, деньги и старания парикмахера не оправдали надежд: уже разошлись все любители ресторанной охоты за любовниками и любовницами. Остались за столом, полным угощений, лишь две невостребованные дамы. Обидно сознавать такую участь, когда сердце, душа и тело ждут любви и ласки.

Размышляя так, я переминался у кадки с фикусом в ожидании швейцара и, делая вид, что крайне заинтересован этим не то цветком, не то деревом. На самом же деле незаметно рассматривал блондинок, потерявшихся в огромном зале, непривычно тихом после ухода весёлой публики и смолкнувшей музыки. Неожиданно для себя самого подошёл к ним с банальным вопросом: