Обжиров непреклонен. Щурясь и попыхивая сигаретой, не отрывает глаз от чёрной спины кашалота, тёмной тенью скользившей у поверхности воды. Казалось, ещё немного и мы подойдём к нему на выстрел. Но опять нам не достаёт каких–то полсотни метров: взмах широких лопастей хвоста и кит исчезает в глубине. Молчит на баке у пушки и Курганович, не даёт команды повернуть на других китов. Что выражают амбиции приятелей, не одну путину проплававших вместе? Внутреннюю злость, упорство, задетое самолюбие, азарт охотников? Оба они опытные китобои, хорошо понимают море и друг друга. В каждом из них в соперничестве с изворотливым китом сейчас проснулся гордый, самонадеянный, властный и честолюбивый Ахав — герой всё того же романа Германа Мелвилла. Они не могли и не желали уступать, отказаться от дальнейшего преследования.

Охотиться на неповоротливых кашалотов легче, чем на проворных и быстрых синих китов, но зато они очень чутки: «наш» кит, едва заслышав шум винта, тотчас, задрав хвост, скрывается под водой. Застопорив ход, «Робкий» тихо скользит, разрезая острым носом зелёную волну. Все застыли на своих местах. Давно снят чехол с заряженной пушки. Не отходит от неё Курганович. Крутится у ног его Светка, но гарпунёр не отгоняет собаку. Встречная волна, ударяясь о нос судна, осыпает брызгами и гарпунёра, и собаку. Светка отряхивается, а Курганович, увлечённый погоней, не утирает мокрое лицо, не отрывает глаз от прицельной планки. Вдруг почти у самого форштевня с шумным сипением взметнулся фонтан. Кашалот наполовину выскакивает из воды, на секунду зависает на фоне сине–зелёной глади, и с оглущительным шумом, подняв тучу сверкающих брызг, обрушивается в море. И моментально прогремел выстрел. В облаке сизого порохового дыма пушка, гарпунёр и лающая собака.

— Эх! — враз вырвалось у всех, кто стоял на мостике. Хитрый кит вынырнул так близко, что угол наклона пушки не позволял опустить ствол ниже. Однако, нервы Кургановича сдали, он поторопился, взял прицел выше. Стокилограммовый гарпун, разматывая линь, ударил кита по корявой спине, отрикошетил и полетел ввысь на длину линя, дёрнулся и бумерангом пошёл назад.

— Ложись! — истошно заорали все, падая, кто где стоял, под защиту ограждения ходового мостика. Через пару секунд сработал детонатор, и рванула граната. Толстые куски чугуна с дребезжащим воем пронеслись над нами, пошлёпались в воду далеко за кормой. Там же упал и гарпун с линём.

— На войне как на войне! — пошутил кто–то. Происшествие никого не смутило: разрыв гранаты гарпуна, пролетевшего мимо цели, удары осколков по стальным бортам судна — явление не редкое в китобойной практике. Пушка заряжена новым гарпуном. Пока выбирался правый линь, левый уже подвязан, готов к выстрелу.

— Ну, теперь этот хитрец получил по хребтине, к нему не подойти будет, — выражая общее нетерпение, раздражённо сказал старпом.

Кашалот всплыл неподалёку, мощно фонтаня.

— Он играет с нами в кошки–мышки, — переводя рукоятку машинного телеграфа на «Самый малый!», — не обратив внимание на слова старшего помощника, буркнул капитан. — Этот умник откровенно издевается над нами. За пацанов держит нас. Ладно, посмотрим кто кого… Главное, создать одесский шум, похожий на базар…

Капитан и гарпунёр словно сговорились не прекращать охоту на «умного» кита. Кашалот чёрной горой всплывал метрах в ста то с левого борта, то с правого, то вдруг появлялся позади нас, шумно выдыхал фонтан и погружался. Временами казалось, что не мы его гоняем, а он заставляет нас крутиться, изматывает наши силы, испытывает терпение. Выходил почти рядом, но пока гарпунёр под крики с мостика: «Миша, бей на вскидку!» разворачивал пушку, «умник давал хвоста». Курганович дважды выстрелил по скользившей в воде чёрной спине кита, но оба раза промахнулся. Ему изменило самообладание и не хватило выдержки. Его раздражала неторопливость своего помощника, перезарязавшего пушку, и после каждого промаха Курганович был готов схватить гарпун и шарахнуть им по пушке.

Настырное стремление убить старого кашалота ни к чему не привело: в последний раз он всплыл на большом расстоянии. Постепенно удаляясь, «умный» кашалот–дедушка скрылся в лучах вечернего солнца, подкрашенный малиновым закатом. Курганович, ни на кого не глядя, и придерживаясь за поручни переходного мостика, прошагал в свою каюту. Светка, виляя хвостом, прыгала перед ним.

— Всё! Море на замок! Дым в трубу, дрова — в исходное! Останемся здесь до утра… Лечь в дрейф! — приказал капитан Обжиров, уходя с мостика. Быть может, он не терял надежду отыскать завтра упрямого кита…

«Зоркий» в этот день добыл четырнадцать кашалотов. Подошедшие позже «Гневный» и «Властный» — по девять. «Звёздный» и «Зовущий» взяли по семь китов. Остальные китобойцы тоже — кто два, кто три. Мы — ни одного.

Можно было представить изумление руководства флотилии, когда, капитан, сославшись на неисправность руля, который лишь к вечеру «починили», доложил о нулевом результате дневной охоты. И это при отличной погоде, при огромном скоплении китов! «Робкий» он и есть «Робкий»! — сказали на плавбазе.

К ночи небо стало мглистым и непроницаемо тёмным. Разыгрался шторм.

Ураганный ветер гнал огромные волны, срывал с них пенные верхушки, набрасывался на судно страшными, неукротимыми порывами, швырял брызги в лицо рулевому. Удары днища о воду сотрясали всё судно. Гигантские волны то поднимали его, то отхлынув, швыряли в раскрывшуюся бездну.

Повисая на вершине вала, китобоец резко кренится, падает в провал между водяными холмами.

Грохот падающего с полки незакреплённого по забывчивости радиоприёмника, звон разбиваемой стеклянной банки с болгарским вишнёвым компотом, стук пепельницы о края стола.

В такт качке раскачивается занавеска.

Прерывисто–попеременно жужжит в корме рулевое устройство: «жжжж…» — перо влево, «жжжж…» — вправо.

На мостике, в бледном свете топового огня, закутавшись в плащ, одиноким призраком маячит у руля Федя Филинов, стараясь удержать «Робкого» носом к волне.

Я знаю, что сейчас Федя, глядя на бушующий во мраке океан, отпускает тираду крепких морских слов, разъедающих моряку душу, если он будет держать их при себе, а злость разрывает её, рвётся наружу.

Могу даже поспорить на банку компота, что не ошибусь, если скажу, что смысл его ругани сводится к тому, что был славный день, предоставлялась возможность хорошо заработать.

Но этот чёртов кит!

Дался он капитану и гарпунёру! Сколько было кругом других, покладистых, непуганых…

И ещё этот проклятый шторм! Где их завтра найдёшь в такой кутерьме?!

И ещё я знаю, что, наругавшись, Федя запоёт свою любимую:

Привязавшись ремнём к койке, засунув между собой и переборкой подушку, чтобы не перекатываться с боку на бок, я с нарастающим беспокойством прислушивался к завыванию бешеного ветра в вантах, заглушающего уханье волн, перекатывающихся через низкую носовую палубу.

Ураган не утихал, и сморённый монотонно–ухающим гулом моря за стальной переборкой, отделяющей меня от бесноватой стихии и мрака глубин, я впал в глубокий и беспробудный сон.

Сумерки становятся всё темнее и темнее. Не то поздний вечер… Не то предрассветная ночь… Свистящий ветер раскачивает вершины деревьев. Косматые тени мечутся вокруг меня, придавленного непонятной тяжестью. Хочется встать — не встанешь. Хочешь пошевелить рукой или ногой — не пошевелишь. Что–то давит на грудь. Грязь и холод кругом. И мрак. Ледяными струями льёт дождь. И крутящийся смерч порывисто силится оторвать меня от вязкой болотной тины, утащить в непроглядную чернь. Я противлюсь, внутренне напрягаюсь, но неумолимо сползаю вниз к неровному краю глинистого обрыва. Ещё немного и провалюсь в бездонную яму, откуда слышны дикие визги, хрюканье и завыванье. Какой–то плешивый мужичок прыгает возле меня, трясёт козлиной бородкой и хохочет.