— Да-а… В разгар сезона там семнадцать тыщ баб собирается со всего Союза, — поддакивает Макс Васильев, привалившийся на диване с полотенцем на шее.

— Сейчас в аккурат самый сезон… Всё молодняк! Студентки из стройотрядов, — уточнил из кинобудки Витька Ключник.

— Меня бы в ту малину хоть на один денёк… На размагничивание, — мечтательно вздыхает Федя Филинов. — Я бы навёл там шороху…

— Эх, приду с моря, разомнусь… Есть одна на примете, — голос из окошка.

— Не беспокойся, без тебя размяли уже… Будет она полгода ждать, пока вы соизволите отметиться…

— Ну, знаешь, не будь ты боцман…

— Да, будет вам… Пошли наверх, покурим… И на боковую. Радист Петрович сказывал, на подходе база… Выключай, Витька свою тарахтелку.

Покурили. Спать пошли.

Чёрные мачты «Робкого», освещённые топовыми огнями, казалось, задевали клотиками за низко висящие звёзды. То одна из них, то другая срывалась и, рассыпаясь трепетными искрами, падала в тёмное море, расцвеченное огнями сейнеров.

Океанский бриз принёс прохладу, приятно обдувая наши разгорячённые тела.

Отголоски далёкого шторма плавной, гладкой зыбью покачивали судно. В бархатной темноте августовской ночи море слегка фосфоресцировало от присутствия живых организмов, населяющих тропические воды. Блескучие зеленоватые складки воды разбегались от форштевня, разбрасывали дрожащие огоньки. Они вспыхивали на мгновения, и рассыпаясь во множестве, гасли. В зелёно–голубой пене ярким алмазами сверкали медузы. Полный штиль. Звёзды, рассыпанные в небе, отражаются на спокойной глади океана, словно в зеркале. Тёмную опрокинутую чашу небесного свода высветила широкая бледно–голубая дорога Млечного пути.

До чего же хороша, ты, тёплая южная ночь в спокойном море! Так и плавал бы в нём всю жизнь!

Смею вас заверить, уважаемый мнимый читатель, что я не шизик, тронутый головой, не графоман, страдающий болезнью бумагомарательства. Наивно думать, что кто–то, нашедший мои дневники, заинтересуется их содержанием. Безвестное произведение так и останется произведением, если при ознакомлении с ним оно не проникнет в душу, не взбудоражит и не взволнует её. Тем более, глупо надеяться на публикацию походных записей. И не столько из–за недостатка художественных достоинств, сколько по причине отсутствия финансов на издание. Совершенно бездарные авторы, располагающие большими деньгами, без зазрения совести печатают свои школьные опусы. И ещё, надо признать, что к великому сожалению, книга постепенно подменяется компьютером. Всё меньше становится желающих читать книгу, посидеть с ней, как с добрым другом, на скамейке парка. Но дневник для меня здесь, на одиноком берегу, единственный собеседник и товарищ, кому поверяю я свои мысли. А дойдут ли они до истинного читателя, пробудят ли в нём чувства раскаяния в грехах, в неблаговидных поступках, заставят ли задуматься над своими делами и помыслами, на то воля Господа Бога.

Сегодня 19 июля. Четверг. 1860‑й километр. Отсчёт речного пути от Сургута до Салехарда идёт теперь на уменьшение. Следующей отметкой будет «1855».

06.15. Собираю манатки и уношу как можно скорее отсюда ноги. Берегом Страшной ночи пометил я в дневнике место нынешней стоянки: с самого вечера, ветреного и дождливого, ревел в лесу медведь.

Подъезжали на моторке двое мужчин–здоровяков, про которых принято говорить «косая сажень в плечах». Назвались работниками пожарной охраны из Лямино. Сказал им про медведя. Они прислушались и говорят:

— Это он вас выгоняет из своих владений.

Разведали, кто я такой. Вдруг, рыбинспекторский стукач. Убедились, что «свой», принялись проверять сети. Угостили двумя стерлядками и укатили.

А я остался наедине с тёмным, шумящим лесом и ревущим в нём медведем. Не нравится косолапому моё присутствие. Мне тоже не нравится такое соседство. А куда идти?! Порывистый ветер хлещет дождём, волны набегают на берег, не отойти от него. Натянул вокруг палатки шнур, навешал на него чашку, кружку, котелок, ведро и пустую консервную банку. Набил травой куртку, приладил сверху шляпу и усадил пугало на пень. В рукав палку вместо ружья воткнул.

Отсыревший ветер раскачивает в непроглядной темноте «сигналки», шумит лес. Издали доносится злой рёв. Шипят угли костра, залитого дождём. Капли стучат по целлофану палатки. Не мокнуть же мне! Забираюсь в неё, топор и фонарь ближе к себе придвигаю, чтобы под рукой были в случае чего.

Неслышно горит свеча. Трепетный огонёк колышется в полумраке палатки. Страшно. И губы шепчут молитву Богородице, чей святой образ, явившийся мне в больничной палате, неотступно и зримо присутствует в памяти моей.

— Преславная Мати Христа Бога! Принеси молитву мою Сыну Твоему и Богу нашему, да спасёт Тобою душу мою… Всё упование моё на Тя возлагаю, Мати Божия, сохрани мя под покровом Твоим, как распростёрла Ты руки свои надо мною в палате реанимации, исцелила от болезни… Богородице Дево, не презри мене грешнаго, требующа Твоея помощи и Твоего заступления от зверя лютого, на Тя уповает душа моя, помилуй мя…

Лежу. Вслушиваюсь в шорохи и звуки. Вот опять медведь проревел. Прокричала какая–то вспугнутая птица. Ветер бренькатит «сигналками». То затихнет, а то вдруг: бам–бам! Или тихонечко так: дзынь–дзынь… Что это?! Медведь подкрадывается или просто стукаются друг об дружку котелок и ведро? Хватаю топор, включаю фонарь, осторожно вылажу на мокрую траву. Маячит в темноте пугало, и от его нечеловеческого вида мне самому не по себе. Луч фонаря высвечивает кусты, ствоы деревьев, висящие «сигналки». Непонятно: кого они больше пугают? Медведя или меня? Бью палкой по ведру, ору, что есть мочи, хохочу с истерическим визгом, хлопаю в ладоши с криком: «Бах, бах!». Нагнав жути на лес и на себя, залезаю в палатку. Сижу, тревожно ловлю шорохи и звуки ненастной ночи. Хорошо бы не выключать фонарь, но батарейки быстро разрядятся. Лежу, но заснуть боюсь. Кажется, только закрой глаза, и зверь набросится на тебя, на спящего. И брякалки на верёвке нет–нет да и забренькают. Какой уж тут сон?!

Так проходят час, другой, третий… Но, не напрасно просил я защиты у Пресвятой Богородицы: не тронул меня медведь. То ли услыхал мои крики и забоялся, то ли ему самому надоело надрывать глотку, а только далеко за полночь рёв прекратился, что ещё больше насторожило и обеспокоило меня: а вдруг он бродит где–то поблизости. И только, когда рассвело, я с облегчением вздохнул:

— Спасибо, Тебе, Пресвятая Матерь Божия!

Было пасмурно, свежо, но ветер угомонился, и волны не плескали на берег, а неслышно катились в нужную мне сторону — вниз по реке. Зацепив за ремень страховочные поводки, я уселся в лодку и спихнул её с мели, упираясь в дно вёслами.

Километров через пять взору открылась длинная песчаная коса, отделённая от берега узким заливом. Не раздумывая, я высадился на неё. Поставил палатку, развешал для просушки вещи, благо, выглянуло солнце, и подул лёгкий, освежающий ветерок. После ночёвки на Берегу Страшной ночи, это место показалось просто сказочным. Отполированный волнами тугой песок сверкал гладким мрамором. На нём было много сухого плавника для костра и гнёзд чаек. Яйца лежали в ямках–углублениях без всякой подстилки.

Я быстро натаскал сушняка, развёл костёр, подвесил над ним ведро с водой и отправился к заливчику. Вода в нём была тёплой и неглубокой, едва доходившей до пояса. Я искупался и ради развлечения забросил небольшую мелкоячейную сеть, но скоро пожалел об этом: большие щуки, окуни, язи, чебаки намотали её на себя. Я выволок сеть на чистый, гладкий песок и долго выпутывал рыбу и бросал обратно в воду. Оставил пару жирных окуней на уху.

Бессонная ночь давала о себе знать. Прелести пляжной косы, которой позавидовали бы и черноморские отдыхающие, уже не привлекали меня. Завалившись на перевёрнутую вверх дном лодку, я предался глубокому сну.

Сколько я спал, не знаю, но когда проснулся, в небе ещё сверкали звёзды, и на нём вырисовывались тёмные очертания ветвей, сквозь вершины деревьев косо висел месяц. В его бледном свете будто подёрнутые изморозью тёмно–зелёным блеском отливали мохнатые ели, нависшие над заливчиком. У края песчаной косы поблескивала вода. В стоячей воде заливчика раздавались шумные всплески крупных рыб. Из–за кустов тальника призрачно–белыми тенями показалась пара лебедей с важно поднятыми шеями. Вспугнутые моим присутствием, они замахали крыльями, и разогнавшись низко над водой, улетели. Одинокий куличок, жалобно попискивая, бегал как заведённый по песку.