Я ждал возвращения из японского дока китобойной базы «Дальний Восток», на которой замечательный человек Анатолий Михайлович Бакшеев обещал мне «хорошее место».

В конце января долгожданная китобаза ошвартовалась у причала рыбного порта Владивостока. Мои скособоченные туфли простучали по трапу плавзавода, по огромной, словно футбольное поле, разделочной палубе и закончили торопливый бег у двери двухместной каюты электриков.

Через несколько суматошных дней погрузки продовольствия, закачки воды, топлива, гарпунов и другого снаряжения китобойная плавбаза «Дальний Восток» вышла на промысел. Седые волны Японского моря, бессильные раскачать такую махину, бились о её стальные борта, и далеко за кормой стелился пенный след от винта.

Радист включил магнитофон. Динамики судовой трансляции загремели песней, полетевшей над морем.

24 августа. Пятница. 18.15.

Пасмурно. Ветрено. Прохладно.

Весь день шквалистый ветер треплет прибрежный тальник, поднимает волны, относит лодку на мелководье, сажает на мель, часто меняет направление. Приходится то отгребать от берега, чтобы не наскочить на корчи, то, наоборот, грести к нему, убегая с фарватера. «Роза ветров» измотала меня, и будь я навигатор, поменял бы это изящное название на «чертополоха».

Несколько дней однообразного плавания без особых приключений и происшествий. Остановка в селе Мужи Шурышкарского района Ямало — Ненецкого автономного округа.

Вдали тайга. По улице Республики лениво бродят белые остроухие лайки с туго закрученными хвостами.

Над зданием администрации развеваются три флага: России, округа и района. Рядом мемориал славы: два огромных штыка величественно вознеслись ввысь остриями в окружении мраморных постаментов с фамилиями погибших.

Оторопь берёт, когда читаешь их.

53 Коневых, 21 Рочев, 17 Ануфриевых, 17 Чупровых, 16 Артеевых, 9 Вокуевых, 9 Кондыгиных, 6 Истоминых. Погибли целыми родами и семьями.

Кто они, бившие белку в глаз, Погурчин, Ямру, Хатанзеевы, Хартагановы, Тояровы, Талигины, Севли?

Где сложили головы за Отечество северные парни–оленеводы, охотники, рыбаки?

Рядом с мемориалом мирно пасутся две коровы. Среди памятных плит, прячась за огромными венками, играют в войну дети — правнуки тех, кто однажды в последний раз видел Мужи с борта отходящего от причала парохода.

Дома в селе деревянные, двухэтажные, обшитые почерневшими досками. Некоторые отделаны цветным сайдингом, выделяются синими, зелёными, красными черепичными крышами. На улице Ленина не то кафе, не то пивнушка–забегаловка «У Григорьича». И скульптура вождя мирового пролетариата. Левая рука каменного идола в кармане, правая за лацканом пиджака. Устремлённо смотрит на реку Ильич. Что он видит там?

Часа ходьбы по улицам Мужей хватило размять затекшие в плавании ноги. Пустынно и неуютно. Ни машин, ни людей. Это в тайге без них хорошо, а в безжизненном посёлке становится тоскливо и мрачно. Может, в Салехард на заработки подались жители Мужей. Или всё ещё здесь сказываются последствия бойни на фронтах Великой Отечественной?

В местном магазине цены на продукты зашкаливают, заставляют вздрагивать. Всё привозное за тридевять земель. Купил банку говяжьей тушёнки, булочку и пачку молока. Присел на травку поесть. Булочка оказалась зачерствевшей, безвкусной, а молоко искусственным, с неприятным запахом. И то, и другое отдал подскочившей ко мне дружелюбной лайке. Собака понюхала угощение и побежала дальше.

Томный день угасал. Разгоревшийся лик солнца склонялся к земле. Небо вокруг него порозовело. Огненно–красный шар, полыхая заревом заката, опускался за почерневший ельник. Рои мошек толпились в его лучах.

Всё в северной природе, пользуясь последними благодеяниями солнца, радовалось и нежилось. Ветерок обвевал деревья, кусты и травы вечерней прохладой.

Сквозь густые ветви кое–где ещё прорезывались огненные полоски света, золотили островерхие вершины елей, но и те скоро погасли совсем.

Начинало смеркаться. Стремительно темнела высь.

Я вернулся на берег, где решил заночевать. Поставил палатку, развёл костёр и сварил отменный супец с ямальской тушёнкой производства Красноярского мясо–консервного комбината.

Хмурое небо заволокли большие, рыхлые облака, и неслышно опустилась ночь, тихая, тёмная и тёплая.

Коротая время, я удобно устроился у костра на перевёрнутой вверх дном лодке с планшетом, тетрадью и ручкой. Не терпелось вновь вернуться туда, где оставил вас, мнимый читатель: у дверей двухместной каюты китобазы «Дальний Восток».

…Я вошёл и онемел от изумления и восторга: да-а!

С каютой китобойца не сравнить. Две широкие двухъярусные койки из полированного красного дерева. На них мягкие поролоновые матрацы и подушки, чистые постели застланы одеялами из верблюжьей шерсти и узорчатыми покрывалами. Переборки обшиты нежно–голубым пластиком. Мягкий диван. Стол и кресло. Шкаф для одежды с выдвижными ящиками. Неоновое освещение. Настольная лампа. На полках книги, разные безделушки. На полу ковёр. Фаянсовая раковина, над ней блестит никелем кран с холодной и горячей водой, сверкает хромированной рамкой большое зеркало. По соседству душ и туалет. Над иллюминатором и койками фирменные синие занавески с шёлковым шитьём названия флотилии «Дальний Восток». Такая же вышивка украшает два полотенца. И на графине, и на чайных чашках по белому фарфору синие надписи: «Дальний Восток». На переборке, в углу за шкафом висят большие ветвистые рога северного оленя. Радиодинамик судовой трансляции, японские календари и сувениры дополняли интерьер.

— Что, нравится? — с добродушной усмешкой спросил электрик Толя Хантулин — высокий парень, с которым мне предстояло вместе жить долгие месяцы путины.

— Нет слов… Одни чувства… Всё для людей сделано.

— Плавбаза в Германии строилась, а немцы умеют делать. В каждом электрощите поначалу были наборы инструментов, да наши их все порастащили. Вот, смотри — немецкая отвёртка с переключателем… Дарю!

Хантулин вручил мне изящную отвёртку с прозрачно–жёлтой плексигласовой рукояткой невиданной мною конструкции и тем самым закрепил своё дружеское расположение.

— А почему перед выходом в море посуда на полках? И магнитофон не закреплён? Упадут в шторм, разобьются…

— Какой шторм? Это тебе не китобоец! Всё как стояло, так и будет стоять… Если, конечно, сам спьяну не уронишь…

На столе валялся журнал «Моделист–конструктор» с чертежами шлюпа «Восток», ходившего в Антарктику в прошлом веке. Я загорелся желанием построить модель и в свободные от вахты часы строгал, выпиливал, точил. К концу путины великолепная модель–копия красовалась на столе белоснежными парусами.

В тропических широтах, где китобаза дрейфовала в ожидании китобойцев с добытыми кашалотами, я под аплодисменты собравшихся у борта моряков опустил на капроновой нитке своё детище на изумрудную гладь океана. «Оморяченная» модель парусника по сей день величаво пылится на шкафу с любимыми книгами, покинутыми мною в день ухода в одиночное плавание со словами: «Прощайте, друзья!» — так, умирая, простился с книгами раненный на дуэли Пушкин.

О китобойном промысле я достаточно подробно рассказывал в предыдущих главах и нет надобности повторяться.

Меня уже не удивляли киты тридцатиметровой длины, волочившиеся на тросах за плавбазой. Ничего необычного не находил в грохоте храпцов, вытаскивающих гигантскую тушу на разделочную палубу, в криках рабочих, размахивающих на ней фленшерными ножами, в шуме пил и лебёдок, растаскивающих куски мяса и костей до горловин шнеков жаротопных котлов. И тошнотворный запах ворвани был столь же привычен, как старому коку запах борща на камбузе.