Перебирая в руке медвежьи клыки ненецкого украшения (или амулета?), бывшего у охотника в особой цене и щедро преподнесённого в дар Богу, я лишний раз убедился, что правильно поступил, бросив всё, отказавшись от мирских благ, от изнурительной борьбы за эти самые блага.

Братья Вокуевы, не испорченные нравами «цивильного» общества, своей безгрешностью подтвердили мою правоту.

Истинно, посланники Божии!

С чем и с кем сравнить их?

С прозрачным родниковым ручьём, журчащим в тундре по чистым камешкам?

С безобидными гагами, доверчиво уткнувшими носы в пух вблизи меня?

С чем и с кем сравнить надменно–хамских, заносчиво–высокомерных, пошловато–грубых, злобно–мстительных, жадных, завистливых жителей городов–монстров, кишащих и смердящих пороками?

С грязными водостоками канализации? Со злобными псами, с хитрыми крысами, с никчемными тварями–паразитами? Ведь многие из них пьянствуют, наркоманят, тунеядствуют, шарятся на помойках, подобно бродячим собакам.

А те, кто приличествуют в дорогих костюмах, подличают, восседая в креслах офисов и руководящих кабинетов, убивают конкурентов по бизнесу, воруют у государства, обманывают народ, занимаются вымогательством и шантажом, мошенничают — не перечислить всех мерзопакостей высокопарных городов.

Две строки поэта Александра Блока:

И вечный бой!

Покой нам только снится!

— девиз поколений советской эпохи.

Я не хочу боя. Я не странствующий рыцарь печального образа и не намерен, как дон Кихот, биться с ветряными мельницами.

Тишина тундры и покой в пропахшем дымом зимовье — вот моя вожделенная мечта. И слава Богу, она стала явью!

Оленина сварилась. Бульон остыл. Самое время, помолясь, разломить зачерствевшие хлебы и приступить к трапезе.

Мерцает огонёк свечи.

В углу топчан, устланный хвоей, покрытый спальником. На вбитых в стену гвоздях развешаны сеть, штормовка, рубахи, штаны.

Носовая часть палубы от баркаса — столешница на двух вкопанных в землю столбиках. Котелок, чашка, кружка, затрёпанный томик Библии, стопка дневниковых тетрадей на этом примитивном столе.

Одну из них, раскрытую на недописанной странице, освещает пламя камелька.

Что ж… Продолжим её…

Да… Я не пошёл тогда в Сингапур и навсегда бросил «якорь» сушиться на берегу. Я променял море на красивые глаза любимой.

Сказано в Писании:

«И нашёл я, что горче смерти женщина, потому что она — сеть, и сердце её — силки, руки — оковы; добрый пред Богом спасётся от неё, а грешник уловлен будет ею».

Екклезиаст, гл 7, (26).

Я не спасся. Я грешник.

— Прости, Господи! Каюсь в грехах своих во множестве содеянных. Не ведал, что творил!

«Беззаконие моё я осознаю, сокрушаюсь о грехе моём».

Библия, псалом 37, стих 19.

Жарко в зимовье, и вода нагрелась в бочке. Пора забраться в неё, поджав колени, поддать на камни и понежиться в мыльной пене.

Я отложил ручку и включил транзистор.

«Радио России» усладило слух задушевной песней:

И видится мне синее небо, в котором торжественно плывут розовые вечерние облака, а под ним обрывистый берег сонной реки и высокая колокольня над лесом, являющая собой метафизическую вертикаль жизни: от земли к небу, от греховности к святости.

И мелодичный колокольный звон, который далеко разносится над вечным покоем, слышится мне.

«Проснулся поутру — сразу же приведи в поядок свою планету».

Мысленно произнеся эти жизненно–важные слова, принадлежащие Антуану де Сент — Экзюпери, я после утреннего чая принялся за уборку плавника, выброшенного волнами на берег. Обломки деревьев, доски, ящики, спасательные круги, деревянные бочки и прочий хлам, приносимый морем — всё служит дровами для камелька.

Когда собирал обглоданные волнами сучья, белые как кости, моё внимание привлекло что–то блеснувшее в стылом песке. Любопытства ради подолбил в нём топориком и… выкопал ложку. «Эка невидаль… Кто–нибудь из рыбаков или охотников потерял. Ладно… В хозяйстве сгодится». Подумал так, засунул ложку в карман и продолжил работу.

Вечером вспомнил о находке, очистил от грязи, помыл и протёр полой штормовки. Ложка тускло заблестела нержавеющей сталью. Надел очки, поднёс к глазам и ахнул, изумлённо выгнув брови. На ручке ложки отчётливо виднелся выдавленный прессом штамп: орёл, распластавший крылья со свастикой в когтях! И нацарапанная шилом надпись, в которую въелась грязь: «Rudolf»!

Вот оно — явное доказательство, что в годы войны в Карском море заблудшей кровожадной акулой рыскала, подстерегая добычу, немецкая подводная лодка «U — 365» под командованием корветтен–капитана Хеймара Ведемейера. У острова Белый фашистская субмарина потопила теплоход «Марина Раскова» из конвоя «БД‑5»: «Белое море — Диксон». Погибли 377 человек.

«U-365» заходила в залив Преображения пополнить запасы пресной воды. Где–то здесь бродили по берегу фашистские подводники, заросшие, грязные, лопотали на своём лающем языке. Уверенные в безнаказанности на этом безлюдном и пустынном ямальском берегу, жрали консервы у костра и пили шнапс.

Напрасно… Злодеев всегда настигает кара.

«На всяком месте очи Господни, они видят злых и добрых». Притчи Соломона, гл.15, (3).

В конце войны бомба, сброшенная с самолёта союзников, отправила пиратскую субмарину на дно кормить рыб.

Ложка фашистского подводника! Со свастикой!

Я держал в руках вещь, за которую дорого заплатили бы коллекционеры. На барахолке раритетов в Берёзовой роще в Новосибирске торгуют немецкими касками, железными крестами, ржавыми автоматами и прочим барахлом, добытым «чёрными копателями» из окопов в местах боёв.

Я представил, как шкрябал в банке консервов этой самой ложкой некий Рудольф, давился и простужено кашлял. Как, раззявив прокуренный рот, совал в него эту ложку и облизывал её. Я словно воочию видел перед собой лохматого, небритого матроса. Давно не смотрелся Рудольф в зеркало. Вот он припал к луже с дождевой водой, чтобы полакать из неё, увидел своё отражение и в ужасе отшатнулся: страшный, бородатый бродяга, оскалившись, смотрел на него. По–волчьи взвыл Рудольф, проклиная судьбу, войну, фюрера, адмирала Деница, пославшего «волчью стаю» в арктические льды. Быть может, тогда и обронил он ложку, меченную своим именем, небрежно заткнутую за голенище ялового сапога, разбухшего в ямальских болотах.

Я размахнулся и без сожаления забросил ложку в море. Нержавеющая, из качественной крупповской стали, она вечно будет лежать там, храня тайну пребывания на дне залива, оставаясь памятником сгинувшему Рудольфу, подверждая непреложную истину: хорошие вещи живут дольше их хозяев.

Надвигалась полярная зима.

Маленькие озёра, в которые мимоходом смотрелись облачка, и которых здесь множество, затянулись льдом.

Со стороны океана всё чаще срывался ледяной вихрь, обжигая руки и лицо, дул в тундру, поднимая пургу.

Камелёк топился, почти не затухая. Промокший после постановки сети, я забегал в зимовье, согревал на огне промёрзшие ботинки. Глотнув горячего чая, заготавливал дрова, приносил из озерца куски прозрачного льда, растапливал в ведре. Потом снимал сеть с двумя–тремя муксунами, варил уху или запекал рыбу на углях…

(Здесь в дневнике не достаёт листов. Прим. Ред.)

…Скоро Рождество. Свежий лапник, оттаявший у печки, источает душистый хвойный аромат. Капельки смолы выступили на срезах веток, застыли янтарными бусинками.

К празднику братья Вокуевы привезли мне батарейки для радиоприёмника, картонную коробку с апельсиновым соком, конфеты, печенье, немного лука и чеснока, а главное, обещанную печку. Теперь в зимовье не дымно. Люблю сидеть возле неё, раскалённой до красна, и думать.