Так что, ничего сложного, необычного. При желании и прилежании научиться говорить по–японски за пол года вполне реально. У студентов–японистов на этот счёт бытует анекдот.

Спрашивают студента:

— Трудно выучить японский язык?

— А когда сдавать? — привычно чешет затылок студент.

Спрашивают профессора:

— Трудно выучить японский язык?

— Первые десять лет трудно, а потом привыкнешь…

Не пугайтесь. Если вас интересуют культура, быт, обычаи, традиции, история, экономика Японии, смело беритесь за учебники японского языка. И уверяю — не только достигнете определённых успехов, но, увлечённые этой интересной темой, получите огромное эстетическое удовольствие. Но не откладывайте в долгий ящик. Для начала выучите японскую поговорку: «Фуми ва яритаси каку тэ ва мотадзу». Буквально: «Хотел бы написать письмо, но всё руки не доходят».

Информацией о японском языке я отвлёкся от воспоминаний плавания на пассажирском теплоходе «Григорий Орджоникидзе».

Однако, уже слишком поздно. И о том, как я и Вовка Глущенко морячили на этом белоснежном красавце–лайнере, я расскажу в следующей главе.

Костёр прогорел. Тлеют угли. Я залил их водой, и посвечивая фонарём, пробрался в палатку. Под рукой положил топор и ведро, чтобы греметь в него среди ночи, отпугивая медведей, возможно, лазающих неподалеку.

«Медведей прорва развелось, по берегу шастают», — вспомнились слова охотника из Каргаска. Но комары злее медведей. Несколько этих гнусных тварей, напившись моей крови, уже краснели рубиновыми брюшками, прилепившихся на стенках палатки. Пришлось попшикать на них рефтамидом из баллончика–распылителя и самому потом дышать в палатке этой гадостью.

Темнота наползает, обволакивает сосны сизым как дым туманом. Сухая иголка крутится под пологом на невидимой паутинке. Ночная бабочка с шуршанием металась под лучом фонаря, тыкалась в него. Замолкли птицы, кроме неумолчно–противного коростеля.

— Пресвятая Троице, помилуй нас; Господи, очисти грехи наша; Владыко, прости беззакония наша; Святый, посети и исцели немощи наша, имене Твоего ради. Господи, помилуй. Слава Отцу и Сыну и Святому Духу, и ныне и присно и во веки веков. Аминь.

«Ложусь я, сплю и встаю, ибо Господь защищает меня». Псалтирь, пс. 3 (6).

1 июля. Воскресенье. 09.10.

На синем фоне чистого неба резко очерчены зелёные вершины дальних холмов. Прозрачный воздух напоен стойким запахом речной свежести и луговой травы, поблескивающей росой. Тончайшая паутинка висит в нём. Чирок, просвистев крыльями, с лёту плюхается в медленно текущую воду.

Ослепительное солнце припекает и сулит жаркий день. В одиноком величии проплывает оно по голубой небесной равнине и льёт на расслабленную природу потоки горячих лучей. Всё живущее в ней укрылось от палящего зноя. Не слышно щебетанья птиц. Попрятались в густой листве.

«Июль — краса и верхушка лета, середина цвета, месяц ягод и зелёной страды, устали не знает, всё прибирает», — говорят в народе.

Июль — владыка тепла. Славянские народы седьмой месяц года нарекли седмиком. Первое его имя на Руси — липец: период цветения липы. Ещё звали его в Древней Руси червецом — в июле собирали насекомых–червецов, используемых для изготовления красной краски.

Июль — зелёное пиршество года, месяц душистых ягод, медовых трав, щедрый сладкоежка, буйный, пышный и многоцветный. Величают июль сеноставом, сенозарником, сенокосником, жарником, косенем.

Июль — зенит тепла, краса светозарная, баловень внезапных и скоротечныз дождей.

Там, куда стремится моя душа — за Полярным кругом под лучами незаходящего солнца сейчас кругом светло, яркими красками расцвели во влажной тундре северные цветы.

Нежилые избы на берегу оказались заброшенной деревушкой с красивым названием Тополёвая пристань. Из каких соображений бывшие жители так назвали её, непонятно: кругом одни сосны, берёзы и ни одного тополя. Да и вместо пристани — пологая канава, прорытая с берега в реку. Поваленные изгороди, на взгорке — водонапорная башня для фермы — всё, что осталось от колхоза.

Дымок вьётся над крайней избой. Из неё вышли навстречу мне двое мужчин в рыбацких одеждах, в сапогах–болотниках. Приветливо поздоровались.

— Владимир Ходырев, — добродушно протянул мне левую руку для знакомства первый из них: правая у него была занята пустой пластиковой бутылкой.

Второй незнакомец назвался Александром Велькиным. В нём я признал остяка: смуглое, чуть скуловатое лицо, слегка раскосые глаза, прямые чёрные волосы торчат из–под кепки. Неожиданно Велькин запрыгал, приплясывая и притопывая на месте. Вокруг его резинового сапога вертелась серая гадюка.

— Есть, держу! Давай, Володя, подставляй тару! — ногой прижимая гадюку к земле, Велькин палкой–рогулькой ловко заправил её ядовитую голову в горлышко бутылки, подсунутой напарником. Змея, как в нору, вползла в неё, свернулась кольцами.

— Полежит внутри бутылки до начала охотсезона, завоняется, хорошим прикормом для соболей станет, — навинчивая колпачок на бутылку, объяснил Велькин. — Противный запах, конечно, но лучше приманки не найти. Колонок, норка, соболь прут на неё, как кошки на валерьянку. — Сашка, смотри, ещё одна ползёт! Ну, и развелось нынче этих тварей у нас! Кишмя кишат. В огород, в стайки лезут. И в дом забираются. Просто, напасть! Тащи бутылку, изловим заразу…

— Да куды их нам? Солить, чё ли? На промысел запасли, хватит, — безразлично ответил Ходырев. Носком сапога отпихнул ползущую рядом гадюку, столкнул в воду. Та попыталась залезть в одну из лодок моего плота, но я отбросил её веслом. К моему удивлению гадюка резво поплыла, выставив из воды голову на высоко поднятой шее. Остальная часть извивающейся змеи была скрыта водой, чем плывущая гадюка очень напоминала всемирно известное лохнесское чудовище в миниатюре.

Я, как всегда, поздно спохватился о фотоаппарате.

А какой редкий и выразительный снимок бы получился!

Два одиноких жителя Тополёвой пристани, давно забытой теплоходами, узнав о моём путешествии, преподнесли мне в подарок пару копчёных язей и комки отварной карасёвой икры, обжаренной в масле.

Прежде, чем распрощаться с радушными приятелями–охотниками, я пошёл слоняться по берегу вдоль заросших бурьяном изгородей бывшей деревенской улицы.

Постоял у скромного обелиска–памятника воинам–сельчанам, не вернувшимся с войны. Низенький заборчик вокруг него разрушился от времени и дождей, краска на ржавой звёздочке облезла. Сорная трава густо проросла в почерневшей оградке, калитка в которой давно никем не открывалась. Сиротливо и прискорбно выглядят на потемневшей штукатурке памятника фамилии тополёвцев, навсегда ушедших отсюда в 41‑м. Кто вспомнит об этих героях — защитниках Родины, отдавших за неё самое дорогое — жизнь? Кто скосит траву в оградке и побелит памятник? Кто положит букетик полевых цветов на его постамент?

В глубоком раздумье стоял я у памятника тем, кто гулял по этому берегу, жил, любил, с надеждой на возвращение уходил на фронт. И вот лишь безмолвные фамилии напоминают о них. Некоторые выцвели и невозможно прочесть. Назову те, что удалось разобрать.

Усольцев А. В., Усольцев И. В., Усольцев Ф. В.

Шантин Г. А., Шантин И. А.

Савран И. Ф., Савран А. Ф.

Букша Д. И., Буйнов И. И., Ремыга П. И., Дубровин А. И., Гоношенко П. В., Москалюк А. И., Михайлов А. С., Цибуленко А. И., Серебренников И. П. Неводчиков И. Я., Журавлёв Ф. И. и другие: всего на обелиске 24 фамилии.

Вечная слава героям, павшим за Отечество! Помолитесь за убиенных воинов, люди. Помяните их словом Божьим. И в память о них зажгите свечу.

В 15.00 плот–катамаран «Дик» при попутном ветре и с распущенным парусом покинул Тополёвую пристань. Боковая волна била в левый борт. Чуть кренясь на правый борт и слегка зарываясь носом, «Дик» устремился навстречу новым заманчивым далям. И «Радио России» вдохновляло бодрыми голосами Стаса Михайлова и Евгения Кемеровского: