Итак, перед нами двойная пародия, но она, на мой взгляд, направлена прежде всего против церковной позиции, признававшей греховной любую форму настоящей любви (за исключением «супружеского долга», призванного продлевать род и лишенного любого влечения или удовольствия); в гораздо меньшей степени она направлена против любви куртуазной, которая, как для мирян, так и для клириков, является наилучшей естественной формой человеческой любви. «Основания» защитительной речи, как и речи обвинительной, кажутся мне абсолютно «серьезными». Только форма их подачи — юмористическая (для удовольствия и ради осторожности), на манер карикатуры, подчеркивающей крайности этих двух непримиримых позиций Церкви и куртуазной любви (и даже любви в целом). Используя этот прием, Андрей, таким образом, может выразить свое критическое отношение, не опасаясь цензуры клерикального общества, — именно так впоследствии будут поступать все юмористы и карикатуристы в недрах любого тоталитарного режима, от абсолютной монархии до марксизма.

Большинство исследователей, придерживающихся монопародийного истолкования трактата, настаивает (чрезмерно, на мой взгляд) на иронии, которую автор вкладывает в описание куртуазной любви, и, напротив, с чрезмерной легкостью допускает, что он придерживался суровой церковной доктрины, развитой им в третьей книге. Эта позиция, разделяемая сегодня многими, вероятно, базируется на предполагаемом социальном положении Андрея Капеллана, находившегося в суровой среде капетингского двора. Приемлем ли такой аргумент?

Андрей называет себя капелланом королевского двора. Поскольку о присутствии такого персонажа в капетингском окружении не говорится ни в одном из источников, ученые предположили, что он был тесно связан с двором графини Шампанской, предложившей Кретьену де Труа материал для его романа, воспевшего куртуазную (и прелюбодейную) любовь Ланселота к королеве Гвиневере. Шампанский двор, по мнению многих, был благоприятным местом для распространения куртуазной идеологии. Такое логичное синтезирующее решение сочеталось с «наивным» анализом двух первых частей «De amore», систематизирующих приемы куртуазной любви. Тем более что во второй книге Андрей Капеллан приписал Марии Шампанской (и не только ей, но и многим дамам, принадлежавшим к верхушке аристократии, в том числе и Алиеноре Аквитанской) «приговоры любви», предметом которых становились очень смелые темы, касающиеся куртуазной любви. Однако не так давно ученые узнали о существовании некоего «Andreas Cambellanus», подписывавшего хартии в Париже между 1190 и 1201 гг. Вот почему сегодня распространено мнение о том, что Андрей Капеллан был клириком, жившим при дворе Филиппа Августа и творившим в период с 1180 по 1200 г.[753]

Подобное отождествление в корне меняет угол зрения как на самого автора, так и на интерпретацию его трактата о любви: в данном ракурсе Андрей Капеллан, далекий от желания угодить Марии Шампанской и Алиеноре Аквитанской, напротив, сурово критикует куртуазные тезисы и, прибегая к умышленной насмешке и нарочитой двусмысленности, приписывает матери и ее дочери доведенные до крайности суждения, сформулированные на «судах любви», основоположницей которых считали Алиенору[754]. Вплоть до недавнего времени некоторые историки верили в существование этих «судов», описанных Андреем Капелланом и упоминавшихся позднее в спорных источниках. Ассамблеи эти проводились в новых залах дворца Алиеноры в Пуатье: именно там «любовные дела» выносили на рассмотрение королевы, ее дочери Марии, графинь Изабеллы Фландрской и Эрменгарды Нарбонской, а также некоторых других знатных дам, входивших в аристократические круги того времени[755]. В подобных условиях Андрей Капеллан мог заручиться добрым именем этих знатных особ, чтобы прославить свою аргументацию куртуазной любви и описать правила ее поведения[756]. Такая точка зрения долгое время царила в кругах ученых-медиевистов.

Однако начиная со второй половины XX в. на смену ей пришла гипотеза о том, что подобные «суды любви» существовали лишь в воображении — вследствие ошибки в истолковании, допущенной в XVI в. одним эрудитом, который перевел в рамки реального существования одну из светских игр, напоминающую «же-парти», то есть литературные развлечения, в основе которых лежала куртуазная проблематика. Таким образом, этот ученый изобрел своего рода «пленарные суды», проводившиеся в разных местах и выносившие настоящие «приговоры любви». В XIX в. эту интерпретацию подхватил А. Райнуар, принявший на веру утверждения Андрея Капеллана, чей трактат он представил публике[757]. Не так давно Ж. Бентон доказал невозможность присутствия в окружении Алиеноры тех знатных дам, которых клирик вывел в роли судий и арбитров куртуазных нравов, а также развеял миф о том, что Мария Шампанская и ее двор способствовали распространению литературных жанров, связанных с куртуазной любовью[758]. Теперь остается лишь определить, в силу каких причин Андрей Капеллан приписал эти «приговоры любви» Алиеноре, Марии и другим дамам, принадлежавшим верхушке аристократического общества XII в.

В этих приговорах нашли выражение самые дерзкие положения, связанные с куртуазной проблематикой. Семь из них Андрей приписывает графине Марии Шампанской, шесть — ее матери Алиеноре, пять — графине Эрменгарде Нарбонской, два — графине Изабелле Фландрской и одно — общему суду гасконских дам. В рамках данного исследования я ограничусь анализом лишь нескольких приговоров, обладающих особой значимостью.

Мария Шампанская рассуждает о том, что женщине богатой лучше выбрать скорее бедного и воспитанного возлюбленного, нежели богатого человека, наделенного теми же добродетелями, ибо нет ничего более похвального, чем щедрая помощь любимому существу (решение третье). Дама, чью любовь пытаются завоевать двое мужчин, не уступающих друг другу в достоинствах, должна отдать свое предпочтение тому, кто испрашивал этой любви первым (решение четвертое). Дама, горячо любимая своим воздыхателем, не может ни требовать, ни удерживать его, если она не испытывает к нему тех же чувств (решение пятое). Возлюбленная не имеет права любить другого мужчину под предлогом долгого (более двух лет) отсутствия своего друга, если у нее нет очевидных доказательств его неверности (решение четырнадцатое). Мария уточняет также, какие подарки дама может принять от своего возлюбленного: это всевозможные мелочи, способные подчеркнуть ее красоту или напомнить ей о ее друге; таким образом, кольцо, залог любви, следует носить на мизинце левой руки, «с камнем, обращенным внутрь»; письма влюбленных из благоразумия не следует подписывать, скреплять собственной печатью и т. д. (решение двадцать первое). Как мы видим, в данных «приговорах», вынесенных в соответствии с куртуазными правилами, нашедшими отражение во множестве литературных произведениях той эпохи, нет каких-либо ниспровергающих установок.

Суждения, приписываемые Алиеноре, иного характера.

Решение второе касается дела о рыцаре, который испросил и получил от своей дамы разрешение насладиться объятиями другой женщины. Месяц спустя влюбленный вернулся к ней, утверждая, что своим ходатайством он лишь хотел проверить постоянство своей возлюбленной. Тогда дама, посчитав рыцаря недостойным своей любви, отвергла его, сказав, что рыцарь заслужил этот отказ уже тогда, когда потребовал ее разрешения. Посоветовавшись, королева Алиенора осудила даму за то, что та не поняла смысла куртуазной любви: «Ведомо, что сие лежит в самой природе любви, что солюбовники зачастую измышляют, будто ищут новых утех, но сами лишь хотят верней познать взаимность постоянства и верности. Посему противно естеству любви за это замыкать объятья пред любовником или в любви ему отказывать, ежели нет достоверного свидетельства неверности любовника»[759].