Однако в конце XII века между куртуазностью и рыцарской этикой, между любовью и рыцарством существовало не так уж и много связей — во всяком случае, в окситанской лирике. Лишь «Назидание» Арнаута Гильема де Марсана свидетельствует о том, что рыцарь родом с Юга заботится о придворных манерах. Но сам Гильем в 1170 г. входил в свиту английских и французских дворян во время бракосочетания дочери Алиеноры Аквитанской, Алиеноры, и Альфонса VIII Кастильского. Надо сказать, что проникновение рыцарского идеала в окситанскую литературу встречает даже некоторое сопротивление со стороны куртуазной лирики. Куртуазность и рыцарство встретились лишь тогда, когда их идеалы, перемещенные в северные земли, завоевали королевские и княжеские дворы Франции и Англии: именно тогда на свет появилась модель куртуазного рыцаря, которую популяризовали романы[681].

И все же понятие куртуазности (и в еще большей степени куртуазной любви, ставшей ее результатом) было введено трубадурами, последовавшими за дедом Алиеноры. Где искать корни этого феномена? Гипотеза о христианском происхождении куртуазности не выдерживает критики: воспевание любви к Деве Марии через любовь к женщине в действительности было следствием куртуазной любви, а не наоборот[682]. Церковь вдобавок не переставала поносить и осуждать трубадуров, считая fin’amors ересью, аморальной идеологией, а саму любовь — своего рода болезнью, которой следует остерегаться. Лишь тщательный анализ иносказаний и темных мест в литературных произведениях, в частности в романах Кретьена де Труа, позволяет Ж. Рибару поддержать видоизмененную версию этой гипотезы. По мнению автора, такой роман, как «Рыцарь телеги», считающийся «манифестом» так называемой куртуазной (в целом прелюбодейной) любви, нельзя считать «банальным» романом о внебрачной связи. Это роман о поиске спасения: Ланселот, любовник, готовый на все ради любви к жене короля Артура, становится воплощением Христа, а Гвиневера, неверная супруга Артура, — воплощением Церкви или человеческой души, которая во имя собственного спасения, несмотря на грехи, требует идеальной, абсолютной любви[683]. Не отрицая полностью такую возможность иносказательного и мистического прочтения, необходимо отметить, что в данном случае можно было бы говорить о попытке Кретьена де Труа «повторного прочтения темы на христианский лад», то есть об обработке известного сюжета, любимого публикой, и его наполнении эзотерическим смыслом, понятным эрудированному читателю.

Гипотеза о народных корнях куртуазности, уже упомянутая Альфредом Жанруа, не имеет достаточных обоснований — темы народной и куртуазной поэзии слишком различны[684]. Более приемлемой нам кажется ее связь с римской поэзией классического периода, в частности с идеями «Искусства любить» Овидия, оказавшего огромное воздействие на поэтов и писателей XII в. Можно также упомянуть о присутствии «предкуртуазной» темы в латинских стихах, написанных епископом Венанцием Фортунатом во второй половине VI в., в Пуатье.

И все же контраст между основными темами куртуазной любви и ценностями, которые проповедует в тот момент Церковь, очевиден настолько, что вряд ли можно настаивать на зарождении и развитии куртуазной любви в лоне ортодоксального церковного учения. Обстановка в Окситании в начале XII в. склонила некоторых эрудитов к мысли о влиянии на эти темы катаров. На темы, бесспорно, но не на принципы, как полагал Дени де Ружмон: трубадуры, как и катары, выступали против брака и не принимали акта зачатия, но при этом автор добавлял (и совершенно напрасно), что куртуазная любовь была целомудренной, платонической и даже квазимистической[685]. Ничего подобного в большинстве случаев не было; сегодня почти никто не верит в то, что куртуазная любовь, воспеваемая трубадурами, была платонической.

Тем не менее у катаризма и куртуазной любви — или, по крайней мере, в менталитете катаров и трубадуров — есть много общего. Конечно, требования «совершенных» хранить целомудрие были еще более жесткими, чем у католического духовенства, что не могло породить благоприятной среды для зарождения и процветания куртуазной любви. Но для простых «верующих» материальный мир, это порождение дьявола, выражался прежде всего в феодальном строе, смоделированном религиозными обрядами и ритуалами, к которым относился и брак. Конечно, идеалом было бы воздерживаться от любых сексуальных связей, упрочивающих мир материи, но жить все же приходилось на «грешной земле», а человек — не чистый дух. Таким образом, в обществе, оказавшемся под влиянием катаров, к любовным отношениям относились не в пример лучше, чем к браку, в той его форме, каким его мыслили Церковь и аристократическое общество. Предпочтение отдавалось сожительству, поскольку в данном случае не существовало никакого «таинства», — избранный принцип покоился на эгалитарной обоюдной любви и требовал взаимной верности, исключавшей любой «супружеский долг». Рождение детей, впрочем, не приветствовалось, поскольку оно еще больше привязывало человека к материальному миру, являвшемуся источником зла[686].

С другой стороны, справедливо замечает Анна Бретон, лучший современный специалист в области исследования катаров, катаризм и куртуазность накладывали отпечаток на одно и то же общество, проникали в одни и те же дворы, причем в одно и то же время. Следовательно, между этими двумя «менталитетами» не существует абсолютного несоответствия, особенно в глазах женщин. Катаризм, действительно, говорил о совершенном равенстве душ, независимо от того, в какую оболочку, мужскую или женскую, они заключены, что, несомненно, придавало женщине большую значимость. Помимо этого, отказавшись от брака, катаризм освобождал женщину от «брачного ярма, вмененного ей главным образом Римом с момента грегорианской реформы»[687]. Прославление трубадурами любви вне брака — или, точнее, любви помимо брака, как если бы он был договором, не представляющим большой ценности, — перекликалось с одной из самых прочных составляющих доктрины катаров, в то время покорившей множество сеньориальных дворов Окситании. Эту догадку может подтвердить допрос, которому подверглись женщины-катары: так, одна из них, названная Гразидой, призналась в собственной «ереси», утверждая, что плотский союз «не является грехом, когда он доставляет удовольствие как мужчине, так и женщине»[688].

Окситанские трубадуры, во всяком случае, были истинными певцами любви, в том смысле, в каком мы понимаем это выражение сегодня. К полному единению тел, сердец и душ призывало не только соитие, но и сублимируемая страсть, чувственное стремление. Fin’amors, прославленную трубадурами, нельзя считать исключительно телесной любовью, воспетой голиардами, или любовью платонической, как полагали когда-то: fin’amors вскормлена желанием, с которым она порой совпадает. Чтобы расцвести в полную силу, она должна оставаться частично неутоленной. Возлюбленный должен заслужить милость избранницы и преодолеть множество препятствий, встающих на пути двух существ, которых влечет друг к другу любовь. Целью, к которой стремятся влюбленные, остается полное единение, но оно наступает лишь по завершении долгого пути, в ходе которого, шаг за шагом, любовь обретает доказательства, созревает, усиливается и сублимируется, — под руководством дамы, по-прежнему остающейся вдохновительницей, «владычицей» (domina).

Такая любовь по сути является «свободной», проистекающей из обоюдного, возобновляющегося согласия; она может существовать, как тогда полагали, только вне брака (точнее, той его формы, которую навязывает Церковь), поскольку брачный союз дает мужу «права» над своей женой, чаще всего предписывающие ей роль матери. Такой любви нет места и в браке, навязанном феодальным обществом, то есть в союзе двух родов, обесценивающем женщину, — в этом случае она играет роль дипломатической пешки, объекта, который нужно отдать или обменять, чтобы заключить сделку. Но зато такая любовь кажется вполне возможной в недрах окситанского общества, перенявшего некоторые идеи катаров. Даже если эти точки соприкосновения не позволяют нам сделать вывод о катарских корнях куртуазной любви, необходимо признать, что в окситанских дворах трубадуры нашли благодатную среду для ее выражения и процветания. Однако то, почему куртуазная любовь позднее получила признание в феодально-католической среде северных дворов, объяснить гораздо сложнее; вероятно, именно это обстоятельство вынудило многих эрудитов отнести ее к области воображаемого.