— Это не важно, как его зовут. Ты мне лучше скажи, как тебя зовут, мальчик, — стараясь рассмотреть его получше, она еще приблизилась. Она была почти его роста, может быть, сантиметров на пять ниже. — Постой! Я вспомнила. Ты Николай? Верно?

— Он не мальчик! — сказал голос сбоку. — Какой он мальчик?

Со щелчком фары погасли. Только тлели два оранжевых легких круга. Опустился мрак, основное место в нем занял шум приливной тяжелой волны. Шум накладывался на шорох подошв.

— А зачем нам его допрашивать? — сказал от машины второй мужской голос. — Если Тамара говорит, что сама поселила его в верхней комнате, убить его и все, и поедем… — Его силуэт перекрыл остывающий оранжевый круг. Последовал отчетливый, громкий зевок: — Спать пора.

— Да, я Николай, — он старался говорить, как только мог, четко. — Но вы можете называть меня Ник.

— Если хочешь, Тамара, я его сам зарежу, — сказал второй мужской голос. — Тихо-тихо, как барашка. Он никому ничего не скажет.

Все это говорилось по-грузински, и Ник сперва подумал, что это говорится так, чтобы он не понял, но через секунду сообразил: Тамара-то обращается непосредственно к нему. Понятно, она встретила их с матерью во дворе и должна помнить, что он владеет языком. Может быть, Мира говорила, что он знает много языков.

— Русский мальчик — это не наш мальчик! — сказала Тамара.

Зрение постепенно восстанавливалось, глаза адаптировались к темноте. Лицо Тамары оказалось так близко, что видно — ресницы дрожат. Губы слегка растянулись — улыбается. Только теперь он почувствовал ее запах, это не было запахом пота или духов, скорее это было запахом моря.

— Наш мальчик в четырнадцать — уже боевая единица, — сказала она, непонятно к кому обращаясь. — Русский мальчик в семнадцать — еще понос!

Он ощутил ее теплую руку у себя на подбородке и сквозь тьму увидел белое пятно ее левой щеки. Она дышала в его приоткрытые испугом губы. Он впитывал ее запах.

— Не бойся, малыш, — сказала она все так же по-грузински. — Ты понимаешь, мы чуть-чуть ошиблись! Сейчас тебе лучше пойти домой!

— Куда — домой?

С трудом он подавил в себе желание прикоснуться своей щекой к этой щеке, потереться кожей о кожу, воткнуться ноздрями в этот соленый, шумящий запах приливной волны.

— Я живу в Москве!

Белое пятно щеки шагнуло назад. Тамара взяла его за руку. Так можно было взять за руку действительно ребенка. Теплые пальцы сдавили его руку. Сердце ударило больно, и он подчинился.

Она потянула его и вывела сквозь открытые ворота.

Неприятно чмокнуло за спиной, прошелестело. По этому звуку Ник догадался: один из мужчин вырвал из земли воткнутую винтовку и, вероятно, направил острие штыка ему в спину.

— Его нельзя отпускать, — сказал предполагаемый Зураб. — Он видел здесь все…

— Ничего он не видел, — неожиданно властным голосом обрезала Тамара, она ослабила хватку на его руке и легонечко кончиками ногтей пощекотала ладонь. — Правда, малыш, ты ничего не видел?

— Нет, ничего не видел, — сказал Ник.

Совсем недалеко, внизу под холмом, над гладкой глиняной поверхностью дороги светились несколько подвесных ламп. Можно было даже разглядеть металлический синий кружок указателя с изогнутой стрелкой посередине. Направление было понятно.

— Иди! — она выпустила его руку и подтолкнула.

— Нет!

Он чувствовал, как поднятая винтовка гуляет в воздухе, как холодный штык на расстоянии нескольких коротких шагов осторожно прицеливается между лопаток. Страх вернулся, захотелось бежать, и Ник сдавил в темноте кулаки.

— Почему нет? — спросила Тамара.

— Я не могу вас так оставить.

— Меня? — удивилась она. — Что ты, интересно, подумал? — опять ее лицо было близко, и опять можно было разглядеть улыбку.

Ее запах, ее застрявшая в мозгу усмешка, ее глаза, ее нога в высоком сапоге, отбивающая легкий такт… Она была рядом, и он не мог оторваться от нее вот так сразу. Он придумал ее всю за секунду и понял, что влюбился. Нужно было основание, и он придумал также, что она в опасности. Что эти пастухи прямо сейчас расправятся с нею только за то, что она отпустила его. Все это была лишь игра. Очень опасная, но захватывающая игра, таким образом Ник заставил себя какое-то время стоять на месте. Он не кинулся бежать.

— Все правильно! — сказал он. — Вы уверены, что они ничего вам не сделают?

— Почему они должны мне что-то сделать?

— За меня!

Ему вовсе не хотелось этого напряжения. Ему хотелось спуститься к морю, и чтобы она, не задавая больше глупых вопросов, пошла с ним. Присесть там рядом с ней на песок, помолчать, а потом спросить про школьные костюмы и ржавые винтовки, именно ее спросить, зачем? Он не хотел знать ответа на этот вопрос, в общих чертах он и так знал ответ, ему просто доставило бы удовольствие именно ее спросить об этом наедине. Ему показалось, что так он смог бы приблизиться к ответу на другой, более важный вопрос.

— Ты хочешь меня защищать?

— Да. Я не привык бросать женщин в обществе вооруженных мужчин.

— Не бойся! Они не причинят мне зла, — она засмеялась и опять слегка подтолкнула его. — Беги!..

Когда он медленно, сдерживая себя от быстрого шага, уже двигался по шоссе, она крикнула вдогонку:

— Ты насмешил меня, мальчик! Спасибо… Возьми свою мать, и сразу уходите из дома. Прошу тебя… Ты мне понравился, я хочу, чтобы ты остался жив.

Последнюю фразу Тамара крикнула уже по-русски.

Он ускорил шаг, только когда подумал, что издалека в темноте его фигуру невозможно увидеть. Потом побежал, глотая слезы и на бегу ударяя себя ладонями по щекам. Он очень хотел остановить истерику, но справился с собой лишь на тропинке, ведущей к дому.

Обморок, перешедший в глубокий сон, не прервал хода ее мыслей. Очнувшись, Ли даже не шевельнула рукой. Она лежала, упираясь лицом в подушку, и прислушивалась. Было что-то ненормальное в этом состоянии. Все происшедшее показалось ей маленьким кошмарным сновидением, припомнив женщину со шрамом, одетую в одну мужскую рубашку, она глупо захихикала в кулак. Будто димедрола проглотила четыре таблетки: легонькое головокружение, тошнота и счастливое ожидание непонятно каких превращений. Полежав так некоторое время, Ли определила свое состояние как результат усталости и шока.

«Было что-то, — подумала Ли. —  Или она мне все-таки приснилась?»

Она поняла, что сына нет рядом, но не испугалась, а лежала неподвижно в теплом ожидании. Через несколько минут где-то внизу во дворе прозвучали быстрые шаги, потом скрипнула нижняя ступенька лестницы. Он поднимался так же медленно, так же осторожно, как несколько часов назад спустился.

Когда, оглядываясь, он крался по двору, в одном из окон на миг вспыхнула знакомая лампа. Уже посередине лестницы он сообразил что-то (мысль показалась посторонней). Ник обернулся. Все окна первого этажа были черны. Он подумал, что Мира встала с кровати, но не захотела будить этого парня с волосатыми пальцами и быстро погасила неосторожно зажженную лампочку. Вероятно, ей уже рассказали обо всей этой ерунде. Чужой кто-то бродил по дому. Больше не ходит. Сделали укол и увезли. Если она не попросила описать этого чужого, тогда все в порядке. Если она не знает, что он приехал, то пусть уж не знает совсем. Если она не знает, что он исчезал, пусть не знает, что он вернулся.

Приоткрывая дверь своей комнаты, Ник был уверен: в доме никто не заметил его возвращения.

«Нужно записать в дневник, — подумал он. — Давно его не открывал. Может быть, зачеркнуть последнее требование. Не нужно мне с Мирой встречаться. Не нужно. Отменить!»

В комнате было темно, только чуть-чуть серебрилось зеркало. Дверь не скрипнула.

— Ма? — шепотом спросил он, стоя на пороге. — Ма, ты спишь? — Он прислушивался и среди неясного отдаленного шума моря и шороха листьев нащупал ее тихое дыхание. — Это хорошо, что ты спишь. Проспала ты все…

Он вошел, притворил за собой дверь, постоял немножко посреди комнаты, потом присел на корточки рядом с кроватью. Голова его оказалась вровень со свисающей тонкой рукой матери. Он осторожно подышал на эту руку, подул.