Время от времени с катера бросали "кошку" на капроновом шнуре и перли вперед, цепляя браконьерские сети. Сети рвались и путались, цеплялись за коряги вместе с рыбой хоронились на дне реки. Одну сетку Сумароков подцепил удачливее и вытянул ее всю полностью вместе с двумя небольшими, килограммов по семь-восемь семгами.

Когда Перегудов поднялся на "Люр", стоявший на приколе у небольшого, заросшего осокой островка, на катере обедали. Все четверо хлебали из алюминиевых чашек картофельный суп, заправленный оленьей тушенкой, вприкуску с ускользающими кусками нежной семужьей скоросолки.

— На два дня к вам на помощь, — отрекомендовался Перегудов.

— Здрасьте, — сказал моторист Володя, отодвигаясь от стола, — садись.

Но Перегудов не сел, а, шагнув к столу, вдруг сгреб вместе с газетой куски семги, высыпал их в ведерко, в котором краснела крупно нарубленная рыба, и сверкнул своими желтоватыми белками.

— Шкуры, семужку жрете?

Семяшкин зарозовел старческими скулами, вскочил на ноги. Весь сухонький, жилистый, он прямо взвился перед Перегудовым, ухватился костистыми пальцами за его полушубок.

— Мы что ж её ловили, что ли?

— Нет, она сама к вам на стол из воды запрыгнула! — заорал Перегудов. — Вас охранять рыбу поставили, а вы…

Все вскочили.

— Браконьерскую сетку зацепили, дак две рыбины попалось, — пытался все разъяснить Сумароков.

— Статуй чумовой! — кричал старик. — Я в войну ранен был в живот, браконьеры три раза пукали из ружей — вот как ты стоишь. А ты на меня — шкура?! Руками погаными со стола все сгребать?!

— Ага, — разозлился еще больше Перегудов. — Если ты воевал, так тебе теперь все дозволено? Никому не дозволено, а ему дозволено! Не было такого указа, чтоб фронтовики Печору грабили!

— Да пойми ты, — пытался урезонить Сумароков, — не наша сетка была. Что же, теперь рыбу выбросить, пусть пропадает, да?

Закурив, Перегудов сказал уже спокойнее:

— Мне что вас — учить? Сдать рыбу надо было. Вот придем в город и сдадим…

— Куды? — кривя злую улыбку, спросил Семяшкин. — Куды ты сдашь эти крохи?

Перегудов немного подумал.

— В ресторан. Взвесим, сдадим и получим бумагу. Все будет по закону.

— В ресто-о-ра-ан, — передразнил его старик. — Много ты в ресторане видал?

— Ничего. Я сам проверю, вся до грамма на столы пойдет.

Теперь "Люр", талдыча мотором, бежал по рукаву Печоры вверх, и низкие грязные тучи почти целовались с белыми гребешками волн позади катера. Перегудов стоял на палубе, курил и злился. Внизу, в кубрике, топили печку, грели чайник и пили чай. Перегудова на чай не позвали. Он проголодался с утра, весь закоченел на палубе, но вниз не шел: еще не отмяк душой.

Лишь накрыв дребезжащее ведро с семгой какой-то тряпкой и плотно привязав его к ручке люка, он открыл тяжелую железную дверь рубки и простучал сапогами вниз по лестнице в кубрик. Мужики пили чай из горячих маслянистых кружек и молчали.

— Ладно, — сказал Перегудов, потирая замерзшие смуглые щеки, — все равно нам эти два дня вместе жить. Да и есть я хочу…

Развязав рюкзак, он выставил на стол бутылку водки, банку оленьей тушенки и банку кабачковой икры.

— Ну, ты, знаешь, тоже того… — примирительно заговорил Сумароков, — можно же и по-хорошему. И, обращаясь уже к Коле, распорядился: — Иди, Колюнь, дядю Леню подмени. Пусть спускается сюда.

На столе появились еще соленая щучка, кастрюля пересыпанной сахаром морошки, луковица и хлеб. А моторист Володя, немного подумав, достал из-под кровати бутылку спирта.

Выпив и быстро захмелев с холода, Перегудов пустился в рассуждения:

— Как вы не поймете, ведь закон — он для всех закон: и для меня, и для тебя, для всех. И если ты нарушишь (обратился он к Сумарокову), тогда (показал на Семяшкина) и он захочет. А там и другой, и третий… Что получается? Получается сплошное нарушение.

— Нет, — возразил ему моторист Володя, — чудно, ей бо, получается: жить на реке и рыбы не есть. Я понимаю, когда на продажу — тут, конечно… А коли поймаешь чуток для себя, то это всем понятно. А то, ей бо, чудно получается. Так ведь?

— Ага, — откликнулся Перегудов, — получается — мы тут семгу едим да пелядку, во Владивостоке и на Сахалине крабов ловят и трепангов и трескают их за милую душу, в Молдавии все черешней объедаются, в Грузии — мандаринами… А о других подумали? Кто у чего живет, тот тем и делиться со всеми должен. Понятно? Вот наша установка. И чем больше ты отправляешь, чем честнее все трудятся, тем больше всего получают.

— Так-то оно так, — согласился Володя, макнув кусок хлеба в банку с кабачковой икрой и отправив его к себе в рот. — Ну, а если я тут мантулю-мантулю, пупок себе рву, стараюсь всю страну семгой, к примеру, завалить, а они там сидят и говорят: "Давай, давай, Владимир Николаевич, гни свой хребетик, а мы тута дак объедаться будем". Тогда как?

— Так не может быть. Там тоже есть кому посмотреть… Так что не волнуйтесь и делайте свое дело тут.

Небо быстро погасло над Печорой, чернота поглотила реку и редкие невысокие леса по берегам. "Люр" уткнулся носом в берег — на отдых…

Первым просыпается Коля. Он разжигает железную печурку, ставит на нее высокий медный чайник. Перегудов еще некоторое время ворочается на полу под полушубком, потом, кряхтя и отдуваясь, встает, растирает затекшие бока и с хрустом потягивается. Вдвоем с Колей они пьют, обжигаясь, сладкий крепкий чай, а затем отцепляют притороченную к "Люру" моторку и стремительно мчатся по студеной реке.

Возвращаются они, когда уже вовсю светло. На катере пахнет ухой, картошкой и тушенкой. Вместе с Колей Перегудов выгружает из моторки бельевой бак и прорезиненный мешок, наполненные ошкеренной белорыбицей и огромную, еще живую семгу. Рыбина лениво шевелит хвостом и щелкает жаберными крышками, разевая хищный, загнутый кверху рот. Когда рыбу переваливают на палубу, она вздрагивает своим беззащитным бело-перламутровым брюхом, теряя серебристые копеечки чешуи.

— Четыре акта составил, — говорит Перегудов. — А эти семгу бросили — и деру. Ну и лодки у них — супер! Мы за ними погнались — куда там! Для острастки выстрелил в воздух: думал — побоятся, остановятся. Ничего не боятся. За патрон как теперь отчитываться буду — не знаю. А мотор у вас на лодчонке — дрянь. Глохнет и глохнет…

Семяшкин допивает чай, утирает губы тряпочкой и, кося глаз на семгу, говорит:

— Ехать надо.

Вновь стучит внутри катера дизель и поет свою монотонную песню: кту-кту-кту-кту. Сумароков возится на палубе с лодочным мотором, выкручивает свечи, дует в них, пробует подсос бензина в карбюратор. Перегудов с Колей, поев ухи и картошки, ложатся отдохнуть в кубрике и, спаянные недавней совместной погоней, азартом преследования, разговаривают:

— Ты, Коля, вот что, — говорит Перегудов, — иди работать к нам в милицию. У тебя хватка есть, из тебя отличный работник получится.

— Нет, — отвечает Коля, приподнимаясь на локте и сияя своими неправдоподобно синими глазами, — мне сейчас в армию идти, уже повестка пришла.

— Тебя в десант возьмут, — оглядывая крепкую и молодую фигуру Коли, решает Перегудов. — Десант — это хорошо! Вот после армии и приходи к нам. Нам добрые и сильные ребята нужны.

— Нет, я, наверное, все-таки не приду. Я реку люблю. У меня дед рыбаком был, отец — рыбак… И я тоже решил. Работать на реке интересно… — Он умолкает, но неожиданно задорно спрашивает: — А знаете, как раньше осетров живыми в Питер возили? Их отловят, рюмку водки в пасть вольют и везут в санях, только обмотают тряпками и водой еще поливают, чтобы жабры и кожа не обсохли. Вот так их живыми до Питера и доставляли. Это нам в техникуме рассказывали.

— Ишь ты — водкой поили, надо же! — удивляется Перегудов. Но сон начинает смаривать его. Он зевает, заворачивает себе на голову полушубок и засыпает.