Мелькнула фонарями и ушла в темноту станция со странным названием — Акри. Чудное название! Прочитаешь его наоборот с конца, и получается — ирка.
Ручка резко дернулась вниз, и дверь решительно подалась в сторону. Так уверенно входила в купе только Зина.
— Ну что, девка, сидишь? Все печаль свою печалишь? Да брось ты ее под колеса, печа-аль…
Вот так у Зины всегда. Сколько раз ей бригадир говорил: «Зинка, не мусори на дистанции, ты и так уж одна всю дорогу зас…» А ей хоть бы что, у нее это просто: банки, склянки, печаль — все под колеса…
— Да нет, Зина, я так… Акри проехали. Назад прочитаешь — ирка получается. Может, любил кто-то эту Ирку и ее именем станцию назвал? А чтобы никто не догадался, он буквы переставил…
— Оттого, небось, и переставил, что боялся, как бы жена за эту Ирку перья из макушки не повыдергивала. А вообще ты, девка, с ума не сходи! Если все станции сзаду наперед читать, бог знает до чего дочитаться можно…
Зина задрожала от смеха. А насмеявшись вдосталь, плюхнулась рядом с Полиной, обняла ее за плечи.
— Я тебе вот что, девка, скажу. Про Сан Саныча помнишь, говорила? Ох и интересный мужчина… Сам седой, а брови черные. Золото мужик. Сама бы завлекла, да так и быть — дарю для твоего душевного удовольствия. Он из Москвы с нами поедет. Познакомлю, чего уж там…
Полина вспыхнула, жаром ударило в лицо.
— Ой, Зина, может, не надо?
— Потом будешь говорить надо-не надо… Иди-ка лучше пассажиров буди. Москва скоро…
Столица встретила их густой синевой снежного утра, мельтешащими пассажирами, властными окриками носильщиков, толкающих впереди себя тележки. Предновогодняя Москва гудела своим ровным гулом, на каждом углу молодые зычные бородачи торговали пластинками, схемами метро, едиными проездными билетами и золотыми елочными шарами.
Полина едва успевала бегать за Зиной по гастрономам. Зину везде знали. Мясник на Серпуховке, отоваривший их краковской колбасой и отличной говядиной, шумел:
— Зинулька, как твое драгоценное?
Зинулька, запихивая продукты в сумку, на весь магазин рокотала:
— Я тебя, черта, после нового года живым от себя не отпущу.
Потом еще ездили на Ленинский проспект за апельсинами, примеряли в обувном сапожки, забежали в «Тысячу мелочей». Потом постояли в очереди за свежими помидорами, которых им не досталось. И во всей этой суете Полину нет-нет да и охватывало теплой волной.
«Что это? Ах да, Зина обещала познакомить с Сан Санычем. Сам седой, а брови — черные… — Полина пробовала отмахнуться от этих дум. — Что это я вообразила себе? — Но через некоторое время вновь ловила себя на мысли, что вспоминает Зинины слова: „Постарше тебя годов на семь, но это ничего. Зато вдовец, и работа у него начальственная, всегда в галстуке. Главное, не дрейфь. Ты у нас красотулька, сорок лет — горя нет…“ И опять подумала: — Господи, взопреешь в этой беготне, будешь как свекла вареная. Губы не забыть бы подкрасить…»
* * *
Назад поезд отправлялся вечером, без пятнадцати шесть. Вновь поскрипывали под вагоном колеса, пахло апельсинами. Полина раздавала пассажирам простыни, готовила чай. А когда, наконец, освободилась, пришла Зина.
— Ну как, нашел угомон на тебя? Причешись-ка, счас Сан Саныча приведу. Да фартук-то сними, господи…
— Ой, Зина, не надо приводить! Вдруг кто из знакомых едет, увидят ведь…
— Что ты заполошилась? Что заблажила-то? Дверь закроете, поговорите, а я посмотрю пока за твоими пассажирами. Ничего с ними не сделается…
Дверь в купе отворилась, заглянул какой-то мужик с красным облупленным носом.
— Хозяйка, чайку сообразить можно?
Полина хотела было встать, но Зина опередила ее.
— Со всеми надо чай пить. Нету чаю, кончился чай.
Когда дверь затворилась, Зина опять затараторила:
— Может, тебе платок мой дать? Ай нет, оставайся в своем, твой наряднее. Главное, ничего не бойся и смейся больше. Мужики, они веселых любят. Если что… и побалуйтесь.
— Ты с ума, Зина, сошла!
— Ну, будя-будя… Кульки убери. Покупки, говорю, спрячь, а то — как на базаре. Ну все, пошла я за ним.
Минут через пятнадцать она вернулась. Следом за ней в купе вошел мужчина с добрым печальным лицом.
Полина сидела смущенная, накинув на плечи платок.
«А и вправду брови красивые, — подумала она, — смоляные, густые…»
— Ну, вот, — сказала как-то уж очень скромно Зина, — у нас — товар, у вас — купец…
Мужчина улыбнулся, шагнул к Полине.
— Зинаида Николаевна сказала, что у вас можно чайку попить необыкновенного, с мятой… А я к вам с конфетами…
— Господи, да у меня ведь мяты-то нет, — растерялась Полина.
— Неужто не захватила сегодня, ай-ай-ай, — засокрушалась Зина.
Полина хотела было сказать, что мяты у нее вообще никогда не было, но увидела, что Зина за спиной у Сан Саныча покрутила пальцем у своего виска, показывая, стало быть, что она — того, плохо соображает, — и смолчала. Хотя Зина и пыталась вразумить Полину незаметно для гостя, но тому все было отлично видно в оконном отражении, и он грустно улыбнулся.
— А я, признаться, не очень-то и люблю с мятой. Давайте пить обыкновенный, только если можно по, крепче, э-э-э…
— Полина Афанасьевна, — пришла на помощь Зина.
— Можно и просто по имени, без отчества, — сказала Полина.
И Зина одобрительно закивала. Вынув откуда-то из-под полы своего кителя бутылку водки, она поставила ее на стол.
— Кутить так кутить! Это я, Сан Саныч, во всем виноватая. Смотрю — она совка, ты — орлец, она — вдовка, ты — вдовец. Дай, думаю, дело хорошее сделаю: сведу их вместе, чтобы не было скучно порознь. Вот… — Она потопталась на месте, не зная, что еще сказать, вздохнула и взялась за ручку двери: — Пошла я. Веселитесь, чего там…
Зина задвинула за собой скрипнувшую роликами дверь. Постукивали на стыках колеса, вздрагивала на окне шторка, тихо покачивалась в закупоренной бутылке водка.
«Жаль, — подумала Полина, — жаль, что Зина ушла. О чем теперь говорить? Ведь говорить что-то надо. Но все слова разом разбежались, а тут еще Сан Саныч улыбается и внимательно смотрит на нее».
Полина вспыхнула, смутилась:
— А я знаю, что вы так на меня смотрите. Это оттого, что на мне мужская рубашка, да?
— Какая рубашка?
— Вот эта, — показала Полина на торчащий из-под железнодорожного кителя воротничок желтой рубахи. — Вы знаете, в вагоне всегда холодно, а она, хоть и мужская, но теплая, байковая…
— Что вы, Полина Афанасьевна, я просто так смотрю…
Они посидели еще в тягостной тишине, наблюдая, как дребезжит и тихо сползает по столу стакан.
— А знаете что, — решительно сказал Сан Саныч, — давайте выпьем немного водки. Говорят, что это помогает. Вы пьете водку?
— Пью. Только вы мне чуть-чуть налейте, а то я сразу пьяная стану.
Она достала сыр, очистила два апельсина, нарезала колбасу. Сан Саныч неловко оторвал у металлической шляпки ушко и вилкой откупорил бутылку. Потом налил полстакана себе и немного Полине. Они чокнулись и выпили. Сан Саныч долго жмурился и выдыхал воздух, а Полина от волнения выпила свой глоток легко, но на всякий случай отщипнула корочку хлеба и понюхала ее.
— Ловко у вас выходит, — улыбнулся Сан Саныч.
— Я алкоголичка, — пошутила Полина. Водка мгновенно ударила ей в голову и вызвала веселость.
— Выдумываете, наверное?
— Ни капли. Я хроник. Восемь раз в вытрезвителе была.
— Ну, это вы точно врете.
— Конечно, вру. Я вина не пью вовсе. Если только на Новый год глоточек шампанского… А сейчас я пьяная — с ума сойти!
— Ну-у-у… Что-то вы рано захмелели… А у меня вот ни в одном глазу. Так нечестно. Я, с вашего позволения, буду догонять, — долил себе водки Сан Саныч.
— Налейте и мне, — пододвинула свой стакан Полина. — Уж коль начали спаивать, то спаивайте до конца.
— Воля ваша, так и быть, вдвоем сопьемся.
Теперь водка показалась Полине гадкой и противной до невыносимости. Она цедила ее сквозь зубы, пока горькой волной не захлестнуло горло. Полина до слез закашлялась.
