– Вопросы? – наконец обратилась ко мне Шредер.

– Насколько ты уверена, что колонисты смогут довести до конца работу Юла? – спросил я, на время отогнав свои мрачные мысли.

– Совсем не уверена. Юл значительно опередил свое время. Но у нас здесь его вполне достаточно.

– В каком смысле?

– Решат колонисты проблемы отправки квантовых аспектов памяти завтра или через тысячу лет, для нас не будет иметь значения. Если наши воспоминания вернутся в 2015 год, мы будем помнить лишь то, что случилось до сканирования. И все пережитое нами в этом времени после него исчезнет.

Я потер глаза. Мне по-прежнему было трудно осознать эти сложные выкладки.

Голос Сабрины смягчился:

– У меня есть предложение, Ник.

– Да? – без особого интереса посмотрел я на нее.

– Прими решение о судьбе Харпер – то есть попытаешься ли ты передать ее воспоминания или нет – после собственного сканирования.

Я кивнул:

– Чтобы я не помнил, какой выбор сделал. И меня бы не мучило чувство вины.

– Верно.

Доктор Шредер была права. Вина – опасная вещь. Николас мне это показал.

А кроме того, я получал время для принятия решения. Возможно, пройдут годы или даже десятилетия – кто знает, сколько потребуется колонистам, чтобы довести дело Юла до конца…

– Хорошо, – сказал я Сабрине.

– Ты готов? – уточнила она.

– Да.

Мы с доктором Шредер молча подошли к лаборатории, где стояла громадная машина.

Сабрина рассказала мне, как она работает, предупредив, что после процедуры я буду чувствовать невероятную слабость, но я едва слушал ее, пытаясь принять правильное Решение.

Наконец, я забрался на холодный белый стол и стал ждать, когда разогреется машина, которая гудела все громче.

Сабрина еще раз невероятно удивила меня, когда взяла за руку и посмотрела мне в глаза.

– До встречи в две тысячи пятнадцатом году, Ник.

Величайшее в моей тридцатилетней жизни путешествие на планете Земля, длившееся семь часов и восемь минут, закончилось.

Закончилось.

Из динамика послышался голос Джиллиан, объявившей, что наш великолепный полет подошел к концу (на глазах у меня выступили слезы). У стюардессы был деловитый, немного веселый и совершенно профессиональный голос. Она приветствовала всех без исключения пассажиров (в особенности тех, кто налетал призовые мили) в лондонском аэропорту Хитроу и надеялась, что наш полет был приятным (преуменьшение) и что мы снова встретимся во время будущих путешествий (я была готова отправиться в этом кресле куда угодно).

Я никогда не понимала стремления людей поскорее выбраться из самолета. Такое впечатление, что в хвостовой части появился новый штамм уничтожавшей плоть бактерии, из-за которого люди в ужасе бросались к выходам. Неужели у всех жесткая стыковка рейсов?

Пассажиры толпились в проходах, доставали ручную кладь с верхних полок, торопливо засовывали в сумки планшеты, электронные книги и оставшуюся еду и даже не пытались застегнуть молнии.

Самолет наполнила какофония голосов.

«Прошу меня простить!» – «Извините!» – «Это ваша сумка? Вы не возражаете?»

Я решила, что выйду из самолета последней. Мне было страшно возвращаться домой, потому что именно там мне предстояло принять РЕШЕНИЕ.

Господи, стоило мне об этом подумать, как настроение у меня мгновенно испортилось.

– С вами всё в порядке? – обратился ко мне парень с места 2А. Короткие темные волосы, сильное, волевое лицо, американский акцент… Ну, вы понимаете.

– Да, – едва слышно ответила я, пытаясь не обращать внимания на бушевавшее в проходе торнадо.

– Помощь не нужна? – предложил американец.

Это было сильное преуменьшение. Он нахмурился и уточнил:

– С вашей сумкой?

– Я… – начала было я отвечать, не зная, что сказать ему.

– Послушай, некоторые люди спешат. Тоже мне, Казанова! – проворчал рядом с нами еще один пассажир.

Грейсон Шоу. Пьяный, очень сильно пьяный.

Место 2А даже не дрогнул.

– Вот именно. Почему бы вам не отойти в сторону?

Из Грейсона, как из рога изобилия, посыпались ругательства. Он повернулся и направился к выходу из салона бизнес-класса.

2А открыл дверцу у меня над головой и вытащил мою сумку. В его руках она казалась совсем легкой.

Я сжалась, когда 2А опускал мою потертую черную сумку в проход. Он поставил ее на пол, и она слегка наклонилась набок – одно колесико давно отвалилось. Я получила эту сумку в подарок на Рождество, когда училась в университете. Путешествовала я редко, поэтому мне и в голову не пришло тратить время и деньги на починку.

Моя потрепанная сумка торчала в проходе, точно Улика номер 1 правительства Ее Величества, она кричала о моем самозванстве, о том, что я не имела никакого права находиться в салоне первого класса рейса 305. И вне всякого сомнения, адвокат привлек бы внимание присяжных к остаткам белой наклейки, которую я безуспешно пыталась отодрать, но которая, судя по всему, срослась с парусиной сумки на молекулярном уровне. Лет десять назад, в Испании, ее прилепил на это место один мой напившийся приятель. На ней было написано то ли «Я люблю гуакамоле[13]», то ли «Да здравствует революция» – точно я уже не помню.

– Спасибо, – пролепетала я.

Я села в экспресс из Хитроу до вокзала Паддингтон, потом поехала в метро и все это время смотрела на свой телефон, испытывая ужас перед будущим.

Дома я его включила.

И обнаружила два сообщения голосовой почты. Одно от моего литературного агента, другое от мамы.

Агент гаркнул мне в ухо во весь голос:

– Привет, Харп, надеюсь, твой полет прошел удачно! Позвони, когда приедешь домой. Они требуют, чтобы ты сообщила о своем решении. Если ты откажешься, они обратятся к кандидату номер два. Однако они не хотят так поступать. И я не хочу. Это потрясающая возможность, Харп! Давай во всем разберемся.

Мама же просто хотела убедиться, что самолет с ее единственным ребенком на борту не рухнул в Атлантику или где-то в сельской местности в Англии. Было уже поздно, но я знала, что она не спит, дожидаясь моего звонка.

Наш разговор состоял из ее монолога. Я сидела на своем продавленном диване в кремовом чехле и слушала последние новости о наших молодых и старых родственниках. Я знала, куда клонит мама, и мысленно готовилась к отпору. Итан, мой кузен, собирался отправиться в Хэрроу, но моим дяде и тете будет трудно справиться с расходами… Кстати, дядя Клив купил лошадь, очевидно, это проявление кризиса среднего возраста, но все лучше, чем интрижка… И если уж речь зашла о свиданиях…

Тут я повесила трубку и стала расхаживать по квартире, размышляя о Решении. Я вытащила из-под матраса блокнот с «Алисой Картер», положила его на кофейный столик и с сочувствием посмотрела на него – совсем как смотрят на ребенка, прежде чем разбить ему сердце: «Летние каникулы придется отложить еще на год, милая. Маме нужно работать».

Я уже почти не сомневалась, что этим все закончится. «Но если отложить написание «Алисы» сейчас, у меня появится возможность заняться ею в будущем, и я смогу уделить ей столько времени, сколько она заслужила», – уговаривала я себя.

У меня начало вырисовываться взвешенное, взрослое РЕШЕНИЕ.

Впрочем, кого я обманывала? Я продолжала раскачиваться из стороны в сторону, как моя старая трехколесная сумка, размышляя о том, что, наверное, стоило бы потратить часть заработанных денег на новую.

Мне оставалось сделать еще одну вещь, которая должна была помочь мне решить, как поступить.

Я надела куртку и стала спускаться по лесенке, думая о другом, более простом выборе: водка или вино?

Раз уж теперь я принимала только взвешенные взрослые решения, то выбрать следовало водку, что я и сделала. Лучший результат за те же деньги, больше откровений за каждый вложенный пенс и меньше калорий. А меньше калорий – это хорошо. Мама только что напомнила мне – и тут я была с нею совершенно согласна, – что в мои планы не входило превратиться в старую деву с пивным животиком, как у кузины Долли.