Чюннюн Цзюнжи оказалась спокойной старой девой лет сорока, по-мужски коротко стриженой — насколько понял Зампано, знак религиозного призвания — и с синими татуировками на запястьях.

Зампано вскоре понял, что пришел он не в больницу, как он решил сначала, а в сельскую школу, потому она и стояла в неудобном для больнице месте — на холме. Но старый Уцзин — действительно очень древний лысый человечек — понимал во врачевании и не требовал денег с больных. Поэтому сюда ходили лечиться родители учеников Чюннюн.

— Императорское управление дает денег на школу, — сказала Чюннюн. — Мало, но мы не жалуемся. Спасибо, что ваш друг помог с починкой сарая.

— Да не за что, — ответил Зампано. — Спасибо вам, что помогли ему. Мы бы с удовольствием задержались, но нужно спешить. Наш товарищ остался в Цзюхуа.

Чюннюн покачала головой, в глазах ее отразилась тревога.

— Иностранцу лучше не оставаться одному в Цзюхуа, — сказала она. — Даже до наших мест долетает, что там неспокойно…

— Что же там?

— Зампано нахмурился.

— Отец Начжана недавно ездил в город… Говорит, все готовятся в свадьбе головы дракона Чинхе, поэтому иностранцем лучше там не появляться.

— Головы дракона?

— Так мы называем уважаемых людей, которые делали плохие вещи, чтобы стать уважаемыми, — пояснила Чюннюн. — Или кто родились в таком клане, который… Но это все долго и не интересно. Я давно уже живу здесь, и мало что знаю о том, как сейчас обстоят дела. Хотя я бы вам не советовала… Даже если ваш товарищ — так же силен, как вы, все равно… не в одиночку.

— Ясно, — сказал Зампано, чувствуя, что по позвоночнику пробегает холодок. Мысленно он клял себя последними словами.

Да, он перепугался за Джерсо.

Да, честно говоря, он думал, что нечего бояться Чинхе тому, кто играючи справлялся с гомункулами. Ребенок с дедовой винтовкой имеет меньше шансов убить тебя, чем крутой снайпер — но никто не застрахован от пули. В Ишваре Зампано видел невероятно глупые смерти.

И надо же, без всякой задней мысли оставил семнадцатилетнего мальчишку, которого пообещал защищать, в логове гангстеров!..

— Да, — продолжала Чюннюн, — а скажите, все ли жители Аместрис исцеляются так же быстро, как ваш друг? Мой отец до сих пор прийти в себя не может.

Его доставили к нам с переломами…

— Нет, не все, — покачал головой Зампано. — Госпожа Цзюнжи, могу я надеяться на то, что вы никому не расскажете о нас?

— Мы мало кого здесь видим, — пожала плечами Чюннюн. — А еще горы учат осторожности. Будьте осторожны, Зампано.

Зампано впервые за последние десять лет советовали быть осторожнее. Более того, совет исходил от сельской учительницы, далекой от боев и разведки, — но бывший спецназовец чувствовал, что заслужил это.

— Ладно, — сказал хмуро Джерсо, — пора прощаться. Скажи, что я благодарен и все такое. Кстати, ты что, просто оставил крестника в имение Чинхе?

— Что ты понял из нашего разговора?

— Совсем мало. Но слова «Цзюхуа» и «преступление» уловил.

— Я очень за тебя испугался.

— Принято, — Джерсо вздохнул. — Я, блин, тоже хорош… Нам нужно поторапливаться.

Когда они спускались с холма, мальчишки радостно кричали им вслед аместрийские ругательства вперемешку с синскими благопожеланиями, и махали руками.

«Я полный дурак, — думал Зампано, — мне стоило подумать, что будет с крестником, если эта девчонка все-таки не окажется алхимиком… Или — мало ли что может случиться? — вдруг подохнет у него на руках…»

— Прошу вас…

— Лунань ухватила Ала за край синского халата, который он носил поверх аместрийского костюма, — прошу вас… не надо никого звать.

— Что значит — не надо? — сердито спросил Альфонс. — Вы больны, а я не знаю алкестрии!

— Здесь никто не знает, — Лунань медленно села, тяжело опираясь на пол. В этот момент она как-то вдруг и сразу потеряла всю свою неземную грацию; просто очень худая и очень усталая молодая женщина. — Только я и мой дядюшка… Альфонс, все бесполезно. С детства меня осматривали лучшие специалисты. Мою болезнь не вылечить.

— Но как… — Ал опустился на пол, напротив Лунань. Она тяжело дышала, но, как будто, уже приходила в себя. — Как так получилось, что вас выдают замуж за Чинхе?

Лунань ничего не ответила.

— Потому что они не выпустили бы вас за пределы Союза, если бы знали, что вы проживете долго и сможете поведать секрет… — сам ответил себе Альфонс, чувствуя, как в груди поднимается гнев.

Лунань молчала.

— Черт! — Альфонс врезал кулаком в пол. — Этого не может быть! Лунань, как они могут… использовать вас так…

— Я сама об этом попросила, — спокойным тоном проговорила Лунань.

— Пожалуйста, не говорите моему суженому, мудрейший Альфонс. Прошу вас… если вы хоть немного дорожите мной…

— Отлично…

— Альфонс сел на пол. — Отлично. Да, я должен был предвидеть…

— Что? — Лунань уже вновь садилась, укладывала волосы.

— Я ведь отправился в путешествие, чтобы собирать секреты алхимии. Я должен был предвидеть, что столкнусь с другими секретами. Я уже через это проходил… — Ал провел рукой по волосам и беспомощно оглядел комнату, словно пытался найти инструкцию, нарисованную на стенах.

Его посетило мощнейшее чувство дежа-вю. Эта комната, очень синская, с ткаными панелями на стенах, с широким окном, за которым синели отдаленные горы, с низким столом, где Лунань аккуратно сложила комплект для игры в се, ничем не напоминала неухоженную, заваленную книгами комнату в особняке посреди Ист-Сити… и все-таки мертвенное чувство собственного бессилия ударило Альфонса так сильно, что он сжал кулаки.

— Лунань, — проговорил Элрик, — вы слышали про человека, который превратил свою дочь в собаку?

— Что? — пораженно спросила Лунань. — Зачем?

— Чтобы представить ее на суд другим людям, как диковинку… говорящая химера! — Альфонс уперся кулаками в пол, наклонился вперед. — Лунань, люди не должны использовать друг друга таким образом. Это неправильно. Это отвратительно. У каждого из нас только одна жизнь…

— Да, — сказала Лунань, — только одна. Зачем вы мне это говорите, мудрейший Альфонс?

— Не знаю, — Ал вздохнул, встряхнул головой. — Лунань, вы уверены, что для вас единственный выход — остаться здесь в заложницах? Ведь можно же что-то придумать! Хотите, я устрою вам побег?..

Лунань испытывающе посмотрела на Альфонса Элрика.

— Пожалуйста, помогите мне встать, — сказала она.

Он поднялся и помог ей, как она просила; Лунань опиралась на него, закутав руку в широкий рукав халата. Поднявшись, девушка оказалась очень высокой, ростом почти с Ала.

— Подведите меня к окну…

Окно было широко распахнуто, и холодный ветер взъерошил волосы Ала, охладил лица молодых людей.

Против воли Ал опять подумал о Джерсо и Зампано: как там они, живы ли?

— Что вы видите за окном, мудрейший Альфонс?

— Ограду поместья… сосны… горы за ними.

— А я вижу картину, нарисованную на шелке. Я всю жизнь изучала алкестрию; чем дальше моя связь с моим смертным телом, тем больше я ощущаю потоки энергии, которые пронизывают все кругом. Для меня скоро не будет разницы между тем, что изображено за окном, и тем, что изображено на свитке. И то и другое — только миражи, окружающие наши души.

— Лунань… Но ведь вы ничего не видели и ничего не знаете! Зачем вы просто отдаете себя во власть Чинхе?

Лунань не ответила. После короткой паузы она продолжила говорить все тем же тихим, тающим голосом:

— Знаете, я очень плохо разбираюсь в людях, мудрейший Альфонс. Я все время сижу взаперти. Но я читала о таких, как вы. «В буре они тоскуют о покое, в покое — о буре…» Вы правда считаете, что вот так просто можно взять и выкрасть меня отсюда? Лишь потому, что вам жаль меня? Лишь потому, что вы можете показать мне жизнь прекраснее, чем здесь?

— Разве вы не хотите увидеть эти горы ближе? — спросил Альфонс.

— Но отец и дядя вывозили меня в горы со слугами… еще когда я была девочкой. Мне не очень там понравилось. Мир духов, в который я скоро уйду, окружает нас повсюду. Мне не нужно куда-то уходить, чтобы соприкоснуться с ним. Я очень благодарна за ваше предложение, но… — Лунань вздохнула. — Знаете, сначала я думала, что Чинхе ошибся и вы вовсе не аместрийский гангстер. В вас слишком много мягкости, вы слишком молоды. Но теперь, когда я смотрю на вас и слушаю ваши слова, я понимаю, что вы смотрите на мир так же, как люди триад. Вы просто делаете так, как вам нравится, не думая о чувствах других…