Мэй сообразила: ну точно, на эмблеме Ликай — стилизованный ибис, как у них две змеи, как у Яо — инь и янь…

Бабушка Лоа всегда подмечала такие вещи. Всегда знала, кто и на чем добрался; догадывалась, где был; подмечала незаметное. Мэй понемногу старалась у нее учиться, но только там, где касалось алхимии или же драки. Теперь она вдруг поняла, что многого еще не знала. Словно глаза открылись.

Мэй по-новому взглянула на покои прабабушки: светлые, чистые, в одном из лучших мест особняка… И это при том, что ни для кого не секрет: и бабка Юэ, и жена Сымы давно уже спали и видели, как бы выжить старую каргу в северный флигель! Не случайно в цветочной композиции в нише, между двумя свечами — желтый нарцисс вместе с сосновыми ветками, словно вызов…[11]

— Бабушка Лоа! — усевшись на пол, Мэй низко поклонилась старушке. — Прошу вас, научите меня, как нужно обращаться с людьми, чтобы они делали так, как вы хотите! Я была дурной и невнимательной внучкой… научите!

Бабушка Лоа засмеялась мелким, рассыпчатым смехом:

— Заметила, значит, внученька… Ну и молодец, ну и хорошо, что заметила! Интригам, значит, просишь, чтобы я тебя учила? Не выйдет, дорогая моя. Сосна, что на скалистой почве выросла, во все стороны изгибается, а на песчаном берегу прямо стоит. То, что для одних уст будет лекарством, в других окажется ядом… У тебя не получится, дорогая моя Мэй, умница моя и красавица, добрая моя девочка с чистым сердцем!

— У меня получится, — Мэй по-прежнему не разгибалась и разглядывала только половицы. — Я буду очень стараться, бабушка! Если нужно измениться, я изменюсь! Все что угодно сделаю! Я не хочу быть слабой, и чтобы меня, как монету, передавали из рук в руки!

Бабушка Лоа положила руку на плечо Мэй и проговорила неожиданно чистым, почти молодым голосом:

— Я хотела, чтобы ты выросла умной. Ты такой и стала. Я хотела, чтобы ты выросла сильной; ты стала даже сильнее, чем я смела надеяться. У каждого из нас свой способ менять мир. Вода точит камни, а сель их сносит. В тебе много силы, моя дорогая, мало хитрости. Хочешь обуздать судьбу — лишний раз не подставляйся, но иди прямо. Иначе саму себя перехитришь.

— И что это значит? — Мэй подняла на прабабку взгляд. — Вот сейчас — что?

— Ты хочешь замуж?

— Не на их условиях!

— Тогда сама решай.

— Я пойду и скажу им об этом, — Мэй поднялась. Прошедшая ночь и беготня по крыше что-то переломили в ней, позволили снова почувствовать себя почти так же свободно, как в Аместрис. — Прямо, в лицо! И людям жениха тоже скажу!

— Осторожнее.

Смотри, чтобы они лицо не потеряли, — предостерегла ее бабка. — Потерявшие лицо мужчины страшны в гневе.

— Ничего, — Мэй одернула рукава ципао. — Я буду вежлива.

Альфонс вернулся вечером во дворец в настроении, который и самый жизнерадостный оптимист не рискнул бы назвать оптимистичным, и смутном состоянии ума. Ему было неудобно перед Тэмилой и Иденом; его ошеломило то, что он увидел и услышал у нахарра. Наконец, он сожалел о случившемся. Тэмила у него в голове смешалась с Аной; он вспомнил, как она благодарила его, в голове вспыхивали солнца и пылала пустыня…

Может быть, то было остаточное действие драммы, но, добравшись до своих покоев, Альфонс уже жалел, что так скоропалительно отверг предложение девушки. В конце концов, она тоже алхимик… Дети — это хорошо… Вон, Эдвард женится, так почему бы и ему?.. А она хорошая девушка…

И вдруг в идеях о кровном родстве все-таки что-то есть?

Ал со стоном рухнул на вышитое покрывало и закрыл глаза руками. Под веками взрывались фейерверки, голова болела.

Потом его посетил внезапный приступ паники: а железку-то не потерял?.. Не потерял: железка была где всегда, в кармане брюк. Он о ней уже давно не вспоминал, а посеять было бы обидно: все-таки напоминание о доме.

Лежа навзничь, Альфонс подумал о Мэй, которая отговаривала его помочь с расстройством брака. Подумал о Ланьфан, которая по-прежнему тенью следует за Лином и сама отправляет в императорские покои «певчих пташек» — или «молодые цветы», как их тут называют — хотя дураку ясно, что она любит своего господина без памяти. И сам Лин…

Ведь казалось бы чего уж проще — подойди к ней, объяснись, скажи, что ты жизни без нее не мыслишь…

Альфонс по ассоциации вспомнил генерала Мустанга с майором Хоукай, мелькнула у него мысль и о Лунань, которая наверняка страдает в браке с людоедом-Чинхе, но не мечтает о лучшей доле… «Нет, — подумал он с внезапной решимостью, — если даже я один свободен на всем свете, я не хочу жить, как они. Я буду изучать алхимию в свое удовольствие, и женюсь не на ком посчитаю удобным — я дождусь, пока влюблюсь в какую-нибудь девушку так, что захочу от всего света защищать, и хоть весь мир обойти ради нее… или в Сине остаться ради нее… или от любого брака ее спасти, из-под венца похитить… И не побоюсь ей сказать, и завоевать ее не поленюсь… Эдварду об этом не напишешь, черт… как-то мы такие темы между собой не обсуждали никогда, а мне бы рассказать…»

Но это уже было начало сна, где Альфонсу снилось, что он ищет по всему дворцу нормальную бумагу, чтобы написать Эдварду — а попадаются все только свитки, и все сплошь розовые, надушенные и украшенные цветочным орнаментом.

Утро же принесло новые заботы: не успел Альфонс проморгаться и обнаружить, что еще только рассвело, как почтительно постучавшийся в дверь слуга сообщил, что гостя-с-запада ждут на совещании у императора. Император, дескать, извиняется за ранний час, но позже никак невозможно: должен совершать смотр войск.

Смотр войск был Альфонсу хорошо знаком и понятен еще из его многомесячных каникул в Бриггсовой крепости. Непонятно ему было другое: то, что Лину вдруг понадобилось дергать его без предупреждения.

Доверенный слуга провел Альфонса в тайный императорский кабинет: ту самую комнату, где пировали в первый вечер. Дальние, непарадные переходы Очарованного дворца являли собой с утра самое занятное зрелище. Тут вам и полотеры, намывающие бамбуковые доски чуть ли не на коленях; и торопливые служанки, нагруженные одеяниями и трепьем непонятного назначения; и кухонные запахи, и перекличка грузчиков на внутреннем дворе, которую можно слышать сквозь широко раздвинутые окна…

Грузчики, которые доставляли на кухню продукты и увозили прочь мусор, настолько заинтересовали Альфонса, что он даже притормозил и прислушался. Голоса веселых парней в серой униформе звучали довольно долго, пока Альфонс вслед за своим провожатым не свернул вглубь дворцового комплекса, но алхимик так и не смог понять, на каком наречье они изъяснялись. Ничего похожего на шэнъянский синский или на говор горцев во владениях триады Чинхе; ничего общего с кантонским диалектом. Такое ощущение, что это вообще чужой язык!

Альфонс подумал, что Син — невероятно огромное, прекрасное и интересное место.

Нечего и думать узнать о нем за несколько недель в библиотеке (чистого времени) или за несколько месяцев путешествия по туристическим маршрутам. Всю жизнь посвятить — и то будет мало. Так с любой сколько-нибудь большой страной: в Аместрис ведь тоже множество народов и обычаев. Однако в том и дело, что Алу не хотелось посвящать всего себя изучению Сина или какой-то одной земли.

Здесь за несколько месяцев он видел и узнал уже много удивительного; на очереди иные страны и новые тайны. Сперва они собирались ехать в Каледонию, но, после того, что Альфонс услышал от Идена, он начал думать о том, не навестить ли лучше льяса… Весь мир лежал перед ним, и младший из оставшихся Элриков задумался: уж не слишком ли опрометчиво они с Эдвардом договорились встретиться всего через год?..

Но все эти размышления занимали лишь дальний уголок его сознания. Перед раздвижными дверями в «тайный кабинет» Лина Альфонс уже полностью стряхнул с себя мечтательное настроение. И императора, в неформальной позе возлежавшего прямо на полу возле низенького стола, он встретил озабоченным вопросом: