«Здесь водятся драконы» начала свою жизнь незаконченным десятистраничным очерком, который я представлял в самую последнюю очередь самому последнему продюсеру на бесконечном пути в Голливуд. Это оказался тот самый продюсер, который в течение нескольких следующих месяцев работал вместе со мной над формой данной истории и в ноябре 2004 года предложил начать подыскивать для нее издателей. Книги, которую вы держите в руках, не существовало бы без проявленного интереса, советов и поддержки со стороны Марка Розена[1] и Дэвида Хеймана[2].

Команда в «Коппервэйл Студио»[3] — Джереми, Лон и Мэри — оказала неоценимую помощь в подготовке макета, ссылок, комментариев, а также моральную и физическую поддержку в то время, когда я работал над иллюстрациями. Они выполняют свою работу лучше, чем сами думают.

Крейг Эмануэл, мой адвокат-корифей, «сдал» меня Эллен, Джули и Линдси, менеджерам в «Готэм Групп»[4], которые сразу же взялись за мою историю, вскоре продали ее и гораздо дольше после этого поддерживали меня, пока я не дописал ее до конца.

Редакторы в «Саймон и Шустер»[5] — Дэвид и Александра — научили меня, для чего нужны редакторы. Благодаря им я стал казаться лучше и умнее, чем я есть. Мой художник, Лиззи, напомнила, как весело бывает работать вместе, и сделала для книги чудесное оформление. А мой издатель Рик превратил издание книги в нечто, больше напоминавшее приглашение на семейный сбор.

Кай Мейер, который, будучи фанатом моих комиксов, первым спросил, не желаю ли я написать что-нибудь в прозе, и его коллеги Фрэнк, Ханнес и Сара стали причиной, по которой я решился написать книгу. Моя мать Шерон и жена Синди проявили понимание, поддержку и отзывчивость, когда я задумал еще и иллюстрировать ее самостоятельно.

И наконец, я хочу поблагодарить последнюю и самую трудно сочетаемую пару, какую только могу представить: мою дочь Софи и друга Дэвида Сима, первую — за рисунки, второго — за эссе двадцатилетней давности, за то, что напомнили мне, что я люблю свою работу.

Вам всем я выражаю мою признательность и искреннюю благодарность.

Звук был очень отчетлив: тихий скрип стали о камень, который сразу же поведал ему, что прибыли визитеры. За этим звуком последовал странный стук и шарканье ног.

Постукивание снаружи, в переулке, стало громче, и внезапно он понял, что это скорее не стук, а звук когтей, скрежещущих друг о друга в предвкушении. Он отложил ручку и тетрадь и откинулся в кресле. Нет смысла отрицать: время пришло.

Тусклый янтарный свет английского дня струился сквозь мутные стекла на двери, когда она медленно отворилась.

Он набил трубку особой смесью табака с корицей и рассеянно отметил, что на горизонте стали собираться тучи.

Надвигалась гроза.

Неважно, подумал он с каким-то удовлетворением. Он сказал все, что следовало сказать, тому, кому следовало это услышать. Он защитил вверенную ему драгоценность, которая нуждалась в защите, и передал тем, кто использует ее мудро и во благо.

Таким образом, заключил он, в этом мире, в этой жизни нельзя требовать большего от старого ученого.

Силуэт в дверях жестом приветствовал его, и когда визитер поднял и опустил руку, мелькнула острая кривая сабля весьма зловещего вида. Клацанье в переулке стало громче.

— Мое почтение, профессор, — произнесла темная фигура. — Поговорим?

— Ее здесь нет, — ответил профессор, раскуривая трубку и делая глубокую затяжку. — Вы опоздали.

Его посетитель несколько секунд внимательно смотрел на него, прежде чем понял, что профессор говорит правду.

— Очень жаль это слышать, — заметил он. — Для вас это ничем хорошим не кончится.

— Что станет со мной, уже не важно, — пожал плечами профессор. — Вы можете убить меня, но я навсегда лишил вас возможности добраться до империи. В конечном итоге, какой из двух поступков важнее?

Посетитель снова взмахнул рукой, и постукивание в переулке уступило место рычанию и звериному вою.

В кабинет устремились какие-то существа, и через несколько секунд маленькая комната была полна древней стали, боли и крови.

Когда все стихло, визитеры ушли, оставив все как есть, за одним исключением.

Пройдет еще несколько часов, прежде чем капли дождя надвигающейся грозы застучат по тротуару, но профессор этого уже не увидит.

Записку на тонкой кремовой бумаге с тем же успехом можно было сунуть в бутылку и бросить в океан, а не отправлять почтой, поскольку к тому моменту, как Джон получил ее, профессор был мертв.

Уже, наверное, в сотый раз Джон вытащил листок из кармана.

Мой дорогой Джон,

Пожалуйста, поспеши в Лондон. Так много всего, боюсь, слишком много надо было объяснить тебе. Молюсь лишь о том, чтобы это письмо застало тебя в добром здравии для путешествия, и что ты не рассердишься на меня за то, что должно случиться. Я не знаю, готов ли ты, и буду нести эту ношу. Но верю, что ты справишься, и, возможно, этого довольно. Надеюсь, что это так.

Профессор Сигурдссон

Послание было датировано неделей ранее, девятым марта 1917, и застало оно Джона накануне в больнице в Грейт Хейвуд[6]. Джон отбил ответную телеграмму своему наставнику, запросил увольнение, отправил записку жене в Оксфорд, объясняя, что будет отсутствовать, возможно, несколько дней, и немедленно тронулся в путь.

Почтальон, доставивший телеграмму, и обнаружил тело и сообщил в полицию. Без лишних вопросов Джон понял, что офицер, встретивший его на платформе в Лондоне, хочет поговорить с ним, и даже догадывался, о чем.

Поезд из Стаффордшира[7] прибыл с опозданием, но это не стало неожиданностью и даже не создало неудобств. Просто еще одно отклонение от привычной жизни, вызванное войной.

Джон уже несколько месяцев находился в увольнении из Второго Батальона. По мнению врачей, у него была гипертермия; солдаты называли ее «окопная лихорадка»[8]. Проще говоря, тело его устало от войны и выражало протест общей слабостью и постоянным жаром.

В поезде Джон сразу же уснул, и лихорадка навеяла ему сон, в котором огненная гора плевалась раскаленным пеплом и лавой в окопы, вырытые на французской земле, накрывая его товарищей, бьющихся против немцев. Джон в ужасе смотрел, как тех, кто покидал окопы, косит артиллерийский огонь неприятеля. Оставшиеся в страхе припадали к земле, и их поглощало извержение горы; сыны Англии стали детьми Помпеи, погибая в пламени и дыму…

Джона разбудил пронзительный свисток поезда, давший сигнал о прибытии на вокзал в Лондоне. Он раскраснелся и вспотел, и для окружающих в лице ожидающего его констебля выглядел, как соучастник убийства человека, которого приехал повидать. Джон вытер лоб платком, достал с багажной полки свой ранец и вышел из вагона.

Прибытие Джона на вокзал и его последующий отъезд в компании полисмена заметили лишь четверо, незаметно смешавшиеся с толпой на платформе. Трое были одеты в плащи с капюшоном и двигались немного неуклюже, поскольку инвертированные суставы ног заставляли их ходить, словно собак на задних лапах.