Планы фашистских военных кругов, по словам Такасима, шли даже дальше: в случае, если бы Соединенные Штаты Америки осмелились активно препятствовать их действиям на Дальнем Востоке, предполагалось с помощью золота и тайных агентов организовать ряд восстаний на Филиппинских и Сандвичевых островах, не останавливаясь, в случае обострения положения, даже перед их внезапным захватом… В заключение лейтенант Такасима сказал, что, несмотря на дружеские и даже родственные отношения, он, конечно, не выдал бы эту страшную тайну ни звуком, если бы майор Каваками, один из главных вождей их лиги, не признал Хаяси надежным во всех отношениях офицером и не поручил завербовать его в число заговорщиков.

Хаяси сидел в пустом кабинете у низкого лакированного стола, держал над бумагой кисточку с высохшей тушью и мечтал. Вчера Казаками удостоил его, наконец, интимным продолжительным разговором и поручил ряд важных секретных задач. Майор указал Хаяси, что, кроме друзей в кейсицйо и в армии, их лига должна иметь надежных сообщников и среди широких слоев населения. Этих людей, конечно, не следует посвящать в подробности заговора, но надо суметь воспитать в них священную ненависть к правительству бюрократов, внушить безграничное доверие к таким генералам, как Койзо, Араки, Мадзаки; надо помочь им понять великие цели японской нации; наиболее способных из них надо устраивать на выгодные работы, вызывая в них чувства довольства и благодарности, и расставлять их на такие места, где они, в случае нужды, могут быть глазом и ухом Лиги.

В успехе заговора Хаяси не сомневался, так как идеи и цели подобного переворота вызывали горячее сочувствие у большинства ведущих работников жандармерии и армии, но осторожность была необходима, ибо старейшие государственные деятели, проводившие политику компромиссов, тоже имели своих сторонников.

Как конспиратор Хаяси считался в кейсицйо образцовым. Ему доверяли сложнейшие, с точки зрения полицейского такта, задачи. Никто лучше Хаяси не мог допросить упрямого революционера, подвесив его к потолку за кисти рук и подкалывая ступни толстыми иглами. Эта несложная пытка была гораздо мучительнее избиений бамбуковыми палками или кнутами и почти совсем не оставляла следов.

После таких допросов судьи и следователя имели самые подробные и точные показания. Когда же случалось, что воля революционеров оказывалась крепче пыток и люди молча сносили самую страшную боль, не издав звука, — а это случалось почти со всеми японскими и корейскими коммунистами, — тогда на улицах находили несчастных, якобы задавленных автобусами или трамваями, а из кейсицйо сообщали в печать или родственникам, что такие-то заключенные уже несколько дней как отпущены на свободу. Иногда информировали нагло и коротко, что «с политическим преступником произошёл разрыв сердца от напряжения при попытке к бегству и труп уже сожжен в крематории».

Несмотря на все это, жандармский офицер Хаяси пользовался среди обывателей, не причастных к революционному движению, репутацией добрейшего человека и истинного японца. Он, как никто, умел вовремя предложить папироску, приветливо улыбнуться, сказать приятную фразу и даже угостить рисовой водкой…

Когда дверь бесшумно открылась и в кабинет вошел сыщик, которому Хаяси после беседы с Каваками поручил отобрать из числа арестованных за бродяжничество наиболее грамотных и толковых, мечты уступили место действительности.

— Ну? — спросил властно Хаяси.

Шпик почтительно вытянулся.

— Есть подходящие, господин начальник.

— Введи!

Сыщик распахнул дверь, и два полицейских с саблями наголо ввели пять человек безработных, арестованных во время последней облавы по паркам. Впереди всех шел крепкогрудый старик с седыми короткими волосами и мрачным блеском раскосых черных глаз. Лицо было пыльно, обветрено и затушевано солнцем. Сквозь вырез оборванного ситцевого кимоно на голой груди виднелась цветная татуировка — рисунок военного корабля. Движения старика были медлительны и исполнены достоинства. На светло-желтой циновке босые худые ноги его темнели, как слитки бронзы. Четверо других безработных, из которых самому, старшему было лет сорок пять и младшему года двадцать четыре, остановились за стариком плотной кучкой.

Молодой, одетый в широкие штаны и полосатую спортивную фуфайку, смотрел перед собой равнодушно и тускло. На старшем было короткое ватное х а о р и, достаточно еще крепкое, но сильно запачканное зеленью и землей. Он беспокойно оглядывался на обнаженные сабли. Ближе всех к старику стоял коренастый рабочий в кепке и синей блузе, поглядывая на Хаяси усталыми проницательными глазами. Его сосед, худощавый мужчина в коричневой спецодежде, без головного убора, с давно небритым лицом и спутанной густой шевелюрой, рассматривал грозного начальника с нескрываемым страхом.

Хаяси положил кисть в шкатулку, обвел арестованных быстрым пытливым взглядом и тихо спросил:

— За воровство попались?

Безработные удивленно и хмуро переглянулись. Трое из них, перебивая друг друга, разноголосо ответили:

— Нет, оябун [11], мы честные люди. Меня и вот этого молодого, а фуфайке, позавчера выгнали из заводского общежития. Где же нам спать?… Ну и легли на ночь в парке.

— Безработному теперь идти некуда: в деревне и того хуже.

— Трудимся, трудимся, а захотелось хозяину — и прогнал, да еще и оштрафовал напоследок. Вот и за комнату платить нечем.

Шпик, встревоженный шумом трех голосов, гневно прикрикнул:

— Хватит!.. Молчите.

Но Хаяси, торжественный и суровый, вытянул вперед руку, приказывая сыщику не вмешиваться.

— Нет-нет. Пусть говорят без боязни. Они правы японский народ страдает, — произнес офицер печально

Мужчина в ватном хаори закивал головой..

— Страдаем, оябун, истинно… Обида распирает народ, — ответил он боязливо.

Хаяси вонзил в него острый взгляд.

— А отчего? Понятно тебе?

Мужчина в хаори растерянно и немо заморгал веками. Рабочий в кепке негромко, но смело пробормотал:

— Ты никак пьян? — вскинулся на него шпик. — Замолчи, дрянь!

Лохмач в коричневой спецодежде робко проговорил:

— Работы мы не боимся. Хозяева допекают. Сожмут-кровь каплет.

Сухое жесткое лицо Хаяси приняло сентиментальное выражение.

— Да, — согласился он — сокрушенно, — многие из ваших хозяев в погоне за грязной наживой и скоропреходящим веселием постыдно забывают высокие идеалы древней Японии. Великий национальный дух меркнет…

Припомнив свой разговор с Каваками и его резкие слова о посторонних влияниях в армии, Хаяси с воодушевлением продолжал:»

— Между народом и императором не должно быть посредников ни в виде парламента, ни в виде привилегированных бюрократов. Разве японцы не дети страны богов, не братья по вере и родине?

— Наму амида буцу, — молитвенно прошептал мужчина в хаори.

Рабочий в кепке хотел что-то сказать, но офицер сурово его перебил, встав во весь рост сзади стола:

— Для спасения расы Ямато необходима великая война за господство на материке. Нашу беднеющую страну может поднять только военное искусство. Люда, стоящее за национальное возрождение, отдают народу все силы, но им мешают; финансовые магнаты и развращенные депутаты парламента посягают на императорское командование армией. Если бы не они, весь Дальний Восток давно был бы нашим, японские крестьяне получили бы новые земли, а вы, городские рабочие, стали бы акционерами богатейших компаний на материке.

— Так-так, — восторженно прошептал шпик, оглядывая арестованных внезапно подобревшими глазами.

Старик с татуировкой, как бы в ответ на слова офицера, мрачно и молча распахнул кимоно, показав полностью яркий рисунок военного корабля.