Муся жарит на огромной сковороде яичницу. Она неизменно и с удовольствием занимается кормлением «Птичьей горы». Через пять минут мы с фантастической быстротой разделываемся с яичницей. Все. Бежим на работу.

Этот утренний час для меня неизменно полон радости. Дома я всегда прикидывал: какая лекция идет первой. Норовил поспать лишний час. В это время я редко испытывал желание куда-нибудь идти или что-нибудь делать. Его нужно было пережить, этот час, как тяжкую необходимость. «Отец прав: я лентяй», — говорил я себе, клюя носом в трамвае… Я бы хотел, чтобы он увидел меня сейчас!

Пятиминутка уже началась. Все часы мы ставим по Мусиным. Хронометр надул нас на добрых три минуты.

Дежурная сестра докладывает, что у Ганзина в пять утра была рвота «кофейной гущей». Опять! До семи ему перелили двести пятьдесят кубиков крови…

Ганзин поступил неделю назад с желудочным кровотечением. Нам удалось остановить кровотечение. Я уже был спокоен за него. Оперироваться ему опасно — плохое сердце. Еще в день поступления он удивил меня своим спокойствием. Мы ходили вокруг него целый день, переливали кровь, смотрели, щупали, а он улыбался и говорил: «Ничего. Все будет в порядке. Я живучий».

И вот опять…

— Вероятно, придется оперировать, — говорит Петр Васильевич.

— А как же?..

— Ничего не поделаешь. Иначе помрет от кровотечения.

Петр неподвижно сидит, положив на расставленные колени руки, словно охватывая свой громадный живот. Только папироса чуть шевелится в углу рта. Молчим.

— Пригласи Ваню. Посоветуемся.

Ваня приходит через десять минут. Терапевтическое отделение занимает другую половину нашего длинного деревянного здания, в котором сорок лет назад размещалось концессионное управление рудника.

Все идем к Ганзину. Мне кажется, он осунулся за ночь. На худом лице беспокойная улыбка.

— Что, все же придется оперировать?

— Возможно, Юрий Иванович, — говорит Петр Васильевич.

— Ненадежный у меня мотор, — смущенно говорит Ганзин, прикрывая ладонью сердце.

— То-то и оно…

Каково Ганзину от этого «то-то и оно»! Но Петр Васильевич никогда не кривит с больными. Или молчит, или говорит правду. И как бы эта правда ни была тяжела, в конце концов она всегда получается успокаивающей! Потому что больной понимает: решение, которое мы принимаем, — единственно верное.

Ваня тщательно обследует Ганзина. В коридоре разводит руками:

— Тяжелый порок сердца. Появилась мерцательная аритмия… Операция, конечно, очень рискованна.

— Может быть, подождать еще? — предлагает Муся.

Я соглашаюсь с нею.

— Хорошо, — говорит Петр Васильевич. — Рвота была около пяти часов назад. Понаблюдаем несколько часов. Володя, перелей ему медленно еще пол-литра крови.

Полдня мы ходим вокруг Ганзина. Ваня возится с переносным электрокардиографом, который мы недавно получили. В приемном покое молча ожидает с утра жена Ганзина. Юрий Иванович рассказывал мне, как они познакомились на фронте, — штабной писарь и дивизионная телефонистка…

Мы сказали ей, что мужу, возможно, необходима будет операция, крайне опасная для него.

О чем все эти часы думает Ганзина?..

Танечка молодец. Скоро мы разрешим ей ходить. На отделении все полюбили ее за жизнерадостность, которая ни разу в течение месяца не покинули ее. Но сегодня она выглядит скучной.

— Ты чем-то расстроена? — говорю я.

— Да, Владимир Михайлович. Ему совсем плохо. — И слезы блестят на ее глазах.

Я сажусь рядом с нею.

— Ну, вот что: рассказывай все по порядку и не вздумай реветь.

Я действительно боюсь ее слез. Таня говорит мне, что сердечные приступы у деда участились и нитроглицерин не помогает. За три последних дня дважды вызывали скорую помощь. И участковый доктор сомневается, удастся ли что-либо сделать. Вчера ей рассказал все это Игорь.

— Кто участковый врач?

— Анна Андреевна.

— Я поговорю с ней, уточню все и расскажу тебе. А ты не впадай в панику.

— Я не впадаю… Я его очень люблю… — И губы ее дрожат.

— А твоему Игорю за все эти разговоры…

— Нет, нет! Я вас очень прошу!.. У нас с ним давнишний договор не врать друг другу, — тихо добавляет Таня.

Вот так. Попробуй что-нибудь сказать.

В ординаторской Ванина буйная шевелюра, очки и большой нос едва различимы за ворохам электрокардиограмм Юрия Ивановича.

Петр Васильевич курит в своей неизменной позе.

— Ну, что, кровотечения, кажется, нет, — говорит мне Ваня.

— Как будто… Плохие кардиограммы?

— Плохое у него сердце, Володя. Не для резекции желудка.

Я смотрю на Петра.

— Что вы думаете, Петр Васильевич?

Он вынимает изо рта папиросу и раздавливает окурок в пепельнице.

— Если кровотечение повторится, он умрет. Не будешь же сидеть сложа руки, когда человек помирает!

— А может, не повторится, — с надеждой говорю я.

Петр Васильевич идет к двери:

— Подумай, Ваня, как поддержать сердце.

Я принимаюсь за истории болезни, но не могу написать и двух строк. Вспоминаю об обещании, данном Тане, и иду разыскивать Анну Андреевну. Половина третьего. Она должна быть в поликлинике.

— Вереснев… Кирилл Вереснев… — вспоминает Анна Андреевна. — У меня, дорогой мой, сейчас два участка. Сразу и не припомню…

С Анной Андреевной у нас взаимная неприязнь. Ей не более сорока лет, но держит она себя с молодыми врачами так, словно мы жалкие выскочки, занявшиеся медициной без всякого на то морального права. На отношении ее ко мне сказывается еще, вероятно, и наша дружба с Ваней. Она считает, что как врач с более продолжительным стажем имеет больше оснований для заведования отделением.

— А-а, белый старик… Собственно, старики — они преимущественно все белые… А что вы хотите?

Едва удерживаясь от резкости, рассказываю ей о Тане и сегодняшнем разговоре с нею.

— М-да… Что сделаешь? — говорит Анна Андреевна. — Старый человек со склерозом. В Америке каждые пять минут умирает больной стенокардией.

— Меня пока не интересует, как умирают и Америке! Я просил вас как коллегу, — зло подчеркиваю я, — сказать мне, в каком состоянии находится интересующий меня больной.

— Ему делается все, что в таких случаях положено, — в голосе ее прибывает холоду.

Погоди же!

— А блокады вы ему пробовали?

— Вы в них верите? Ну-ну…

— «Ну-ну» допустимо, только если пробовали.

Она бросает на меня испепеляющий взгляд.

— Извините, с трех у меня ВТЭК.

Я смотрю ей вслед и испытываю едва преодолимое желание запустить в нее стулом. Ну, ладно!.. Решение является сразу. Иду к главному врачу.

Он смотрит на меня выжидающе. Не торопит. Я даю ему возможность передохнуть от ругани с нашим бестолковым завхозом, ерзающим на табуретке у двери.

— Вы говорили как-то, что хорошо бы помочь на участке. У Анны Андреевны два участка. Я бы взял один, с Речными улицами.

«Теперь наверняка не высыпаться», — с тоской думаю я, пока главный врач с некоторым удивлением разглядывает меня.

Вопрос решается без малейшей проволочки. Дельный парень главный. Я как-то сразу успокаиваюсь и возвращаюсь на отделение.

— Поздравьте меня с новым назначением, — говорю я Николаю и Мусе.

Николай выражает мнение, что я свалял страшного дурака, — совместительство лучше брать дежурствами, чем месить грязь на Речных.

— Ты знаешь, какая там весной-осенью грязь?

— Нет, заодно узнаю.

В четыре часа у Юрия Ивановича повторно возникает кровавая рвота. Давление падает.

— Мусенька, дашь наркоз. Володя, позвони Ване. Я поговорю с Ганзиной. Торопитесь. — Петр Васильевич выходит.

Я чувствую неприятную дрожь в груди. Помогаю осторожно переложить Юрия Ивановича на каталку.

— Да, без операции мне не обойтись, — грустно говорит он, когда мы едем по коридору в операционную. — В войну чего только не ел… И ничего… А сразу после войны — язва.

Его успокаивает собственная неторопливая речь.

— Так и бывает, — говорю я, не задумываясь о своих словах.