Катер медленно, преодолевая течение, шел невдалеке от берега. На пляжах было малолюдно. Парочки уединялись на узких желтеющих косах, подпертых густым, еще буйным, но по-осеннему серым кустарником, кое-где играли в волейбол; небольшие компании резались в карты. Прибрежный парк тянулся долго, пресыщенный солнцем, в подпалинах, сам усталый и располагающий к молчанию и покою.

Навстречу шла «Ракета», вздыбившись над водой, в бурунах белой пены. Когда она поравнялась с ними, Герман развернул к ней носом катер. Несколько крутых волн, так, что захватывало дух, подняли и опустили его; брызги полетели через козырек.

— Красота! — сказала Лида.

С пляжей коричневые люди побежали в воду.

— Помните, летом откуда-то с этих пляжей привезли парня, которого ударили ножом, — вспомнила Лида.

— Да, ему пришлось удалить легкое.

— Чем вы все-таки расстроены?

Герман махнул рукой. Ему почему-то не хотелось говорить ей о Тузлееве, о Прасковье, обо всей этой тягостной истории. И о пересадке почки тоже. Просто не хотелось вообще говорить об этом.

Ровно гудел мотор, легкий ветер поднимал с реки теплый влажный воздух.

— Проклятая у нас все же работа, — неожиданно произнес Герман после долгой паузы.

— Разве вы ее не любите?

— Это не то слово.

Она помолчала, думая, потом сказала:

— Вы любите, но усложняете. Мужчины это умеют… А я так — люблю.

— Вы, анестезиологи, все же дальше от больного. Точнее — от человека. — Ветер растрепал его темные, с густой проседью, короткие волосы, закрыв часть лба. Удлиненное лицо от этого казалось еще более замкнутым.

— А вот ваш Валентин тоже говорит, что любит хирургию. Даже стихи в подпитии читал насчет того, что любовь эта сильнее, чем к женщине. Сильнее — значит, похожа?

Он еще молод, — угрюмо заметил Герман. В больнице сплетничали насчет Лидии Антоновны и Валентина Ильича. Упоминание о нем сейчас было почему-то неприятно Герману. Он даже не подумал об этом, а почувствовал.

— Вы мне очень нравитесь, — сказала Лида серьезно. — Я просто не знаю, что с этим делать.

Герман скосил на нее глаза, усмехнулся:

— Интересно, до каких лет я буду нравиться студенткам, — и вспомнил жену. Все получается глупо и неестественно…

— Так как же вы определите свое отношение к хирургии? — по только ей одной понятной логике разговора спросила Лида.

Он ответил не сразу.

— Это трудно определить. Через двадцать лет не отделишь уже ее от всего остального. Сказать же, например: «Я люблю жизнь», или: «Я не люблю жизни», — попросту манерно.

— О жизни — да, согласна.

— Ну, а разве можно отделить даже эту прогулку от дела? Покой, солнце, что нужно еще? Нет, говорим опять о том же! — раздраженно сказал Герман.

А в сознании всплывало воспоминание: отвратительная желтизна тузлеевского тела, жалкий вид Прасковьи, а следом, как трос из воды, поднимались перевитые, тяжелые, пугающие мысли об этом крепком парне, с заразительной улыбкой, об этом молодом офицере, который послезавтра потеряет почку, станет инвалидом. Может кто-нибудь дать гарантии, что эта жертва оправдана? Ладно, бог с ней, с оправданностью! — но необходима? А послезавтра этого парня будут оперировать…

Они вышли уже за черту города. По берегам тянулись перелески, кустарники, кое-где выбегали к воде поселки с пристанями, причалами. Дымила, не вписываясь в этот загородный пейзаж, труба кирпичного завода. Солнце стояло низко. На темнеющей воде взблескивали весла, белели в лодках рубахи.

— Настоящая любовь должна оправдать все, — следуя своей логике, после паузы сказала Лида. — Я вот все время не могу забыть Кухнюка. Бог его знает, что он за человек, но мне почему-то хочется думать, что преступление свое он совершил, движимый любовью, из ревности. И я готова его понять.

— Нет здесь на вас Пети, — усмехнулся Герман.

— А у вас не бывает такого чувства, нет — неудержимого желания так любить, чтобы никаких ограничений, никаких препятствий для этой любви не существовало? Неужели не бывает? Или было?

Герман молча вел катер.

— Я бы за год такого чувства отдала, кажется, всю остальную жизнь.

Герман снова усмехнулся:

— Это возрастное. А Кухнюк просто психопат. — Он не мог признаться даже самому себе, что только сегодня утром думал почти так же, как она. Потому, наверное, и вспомнил в больничном парке то, о чем старался не вспоминать.

— Вы говорите не так, как думаете, — уверенно сказала Лида.

— Почему? — удивился Герман. — Вы не знаете меня.

— Знаю, — тихо возразила она. — Уже знаю.

— Вы, пожалуй, действительно очень самонадеянны, — улыбнулся наконец Герман.

— Это вам Петр Петрович говорил? — рассмеялась Лида. — Но у меня удивительная интуиция! Вы еще убедитесь в этом. — Она достала из куртки сигареты и спички, стала прикуривать, склонившись между колен. — Вам приготовить трубку, мой повелитель? — спросила, глядя на Германа снизу вверх темными смеющимися глазами.

Чувство неловкости в ее присутствии часто охватывало его. В такие минуты хотелось сказать, сделать что-нибудь резкое, чтобы разорвать путы…

— Тогда уж буду требовать все, как в гареме!

— Всему свое время. — Она протянула ему горящую сигарету.

Нет, никак не вырваться!.. От сигареты пахло ее духами.

Сгустились сумерки. Река и берега освещались теперь только розовевшим еще на западе небом. Нерта залаяла с кормы — узнала узкую песчаную отмель, по которой нередко они носились с хозяином взапуски. Отмель, за которой был довольно глубокий проход к самому берегу, к устью ручья, что пересекал «их» полянку.

— Ну, иди, иди, — разрешил Герман, осторожно огибая отмель. — Заварим чай? — спросил он у Лиды.

— С удовольствием! — обрадовалась она. — На костре?

— Естественно.

Нерта прыгнула в воду и через несколько секунд неслась уже по отмели к лесу, влекомая непреодолимым охотничьим инстинктом.

— Не потеряется?

— Нет. Она привыкла к этим местам.

— Это спаниель?

— Вы и о собаках все знаете?

— У нас всегда были собаки. Только не охотничьи.

— Кто же увлекается собаководством, муж?

Она удивленно посмотрела на Германа.

— Да нет, я имела в виду дом моих родителей. Мы с мужем своего дома не создали. — Она сказала об этом так буднично, что Германа даже покоробило. Он не рад был, что задал вопрос, которым хотел как-то защититься от нее. Получилось другое…

Катер ткнулся носом в песок. Герман заглушил мотор, и сразу же упала на землю тишина. Они сидели, вслушиваясь в нее, привыкая. Уже потом ожила всплесками вода, движеньем листьев, трав, редкими голосами птиц — лес, неясными звуками — противоположный берег и дали.

Герман закатал брюки, вылез из лодки в мелкую теплую воду, потащил за капроновый конец лодку к берегу. Однако до него, когда катер уже плотно сел на песок, оставалась еще метра три. Лида в нерешительности стояла у борта. Сняла босоножки.

— Если позволите, я вас перенесу, — предложил Герман. По всему было видно, что это не вызывает у него восторга.

— Об этом я даже не мечтала, — словно не замечая его смущения и недовольства, сказала она.

Он подошел к борту и снял Лидию Антоновну. Она обхватила рукой его шею. «Вот бы увидел кто-нибудь из больничных эту картинку!» — подумал Герман, и ему стало весело. Он посмотрел на Лиду и беззвучно рассмеялся. Он неожиданно потерял себя. Сорокапятилетний немного угрюмый хирург Герман Васильевич остался где-то в прошедшем времени, а тут вдруг появился другой, стоящий по щиколотки в воде, незнакомый ему человек, который смеялся с незнакомой женщиной на руках.

Она с удивлением наклонилась к нему, заглянула в лицо, тоже рассмеялась, сказала что-то…

До прибрежной травы было всего несколько шагов, и он сделал их наугад… Если бы мог он сейчас оценить происходящее, то наконец уяснил бы для себя, чем так смущала его эта женщина. Но теперь он не думал… В их неожиданной близости вообще не оказалось места ни для единой мысли, но, еще не придя в себя, он вдруг произнес или только подумал: «Наконец-то… Наконец-то!»