А на работе он всякую минуту использовал для любимого занятия. В каком-то французском фильме он увидел, как директор фирмы серьезно, будто бы важные бумаги, разглядывает фотографии обнаженных красоток, помещенные в строгую папку, которую степенно закрывает при появлении в кабинете подчиненных. Удобная папка засела в памяти. Обзаведясь отдельным кабинетом, Ванечка приобрел себе похожую, с лакированной кнопкой, и держал в ней эскизы и металлические листы. Откинув обложку папки на массивный письменный прибор, состоявший из множества бронзовых медведей (давнишнее приобретение Бати), Ванечка, загородясь таким образом от двери, мог спокойно работать, а если к нему входили, он, приглашая сесть, спокойно закрывал и отодвигал от себя папку, подчеркивая тем самым, что ради беседы готов отложить самые важные дела.

Так сделал он и теперь, когда в кабинет вошла, символически постучав, Кобылянская. С того момента как он возвратился из горздравотдела и узнал о несчастье с переливанием иногруппной крови, она весь день металась между отделением и кабинетом. Кобылянская буквально поняла его фразу «держите меня в курсе» и делала это так же, как при Бате, которого в подобных случаях интересовало все: не только, что происходит с больным, но и как себя ведет медицинский персонал, насколько виновник прочувствовал свою вину, что говорят по этому поводу свидетели и о чем судачат на других отделениях. Батя оценивал, по собственному выражению, «резонанс» и решал, насколько его нужно усилить, чтобы впредь подобное не могло случиться. Обычно он перегибал с «резонансом», что соответствовало его установке: в практическом медицинском деле лучше перестраховаться, чем недостраховаться.

Пережив несколько неприятных минут при получении первой информации о случившемся (скандал на весь горздравотдел!), Ванечка вскоре успокоился, узнав, что непосредственная опасность для больного миновала. Однако он не возражал против короткого совещания с участием начмеда и причастных к делу начальников отделений. Совещание окончательно убедило его, что скандал не состоится. И все дальнейшие метания и шум, творимые Кобылянской, были непонятны ему и неприятны.

Когда она в очередной раз пришла и взволнованно сообщила, что врачи плановой хирургии настроены весьма благодушно, Ванечка заметил:

— В общем-то, их можно понять: ведь все закончилось благополучно.

Кобылянская вспыхнула так, словно ее оскорбили. С закипающими на глазах слезами она сказала дрожащим от переполнявшего ее возмущения голосом:

— Безответственность и беспечность, как ржавчина, разрушают наш коллектив!

Ванечка перепугался:

— Ну, что вы, зачем так резко?..

— Это суть! — Она была, кажется, на грани истерики. — Поговорите с хирургами, и вы убедитесь…

— Ну, хорошо, хорошо. — Ванечка встал с кресла. Он согласился, что надо, пожалуй, поговорить с хирургами. — Пусть придут в конце дня.

Так удалось заполучить несколько спокойных часов. И вот снова начмед появилась в кабинете.

— Хирурги собрались, — сухо доложила она.

Ванечка отодвинул папку и вставил шариковую ручку, изображавшую ракету, в подставку (чернильницы с медведями служили теперь только украшением). Пригласил вошедших рассаживаться. Прасковья Михайловна, с поджатыми губами, не отрывая взгляда от сцепленных своих пальцев, грузный Кирш и скучающе-небрежный Валентин Ильич сели у дальней от стола стены. Кобылянская заняла место в одном из кресел у стола.

— Как же это получилось? — без особого выражения начал Ванечка, обращаясь к Прасковье Михайловне. Та еще крепче сжала пальцы и молчала.

Щегол запрыгал в своей клетке, застучал клювом по кормушке.

— Прасковья Михайловна, конечно, поняла свои ошибки, — заговорила строго начмед, — и оценила правильно, я думаю, свой проступок. Но вот молодые врачи отделения так ведут себя, что — я убеждена! — они не поняли преступности случившегося! Здесь нет, к сожалению, Германа Васильевича, он ушел после дежурства, но ему, по-моему, много предстоит еще воспитательной работы на отделении…

— При чем здесь Герман Васильевич? — пожал плечами Кирш. — И почему вы считаете, что мы не поняли чего-то? Не бегать же всем, как морские свинки в коробке! И так все ясно…

— Вот! — злорадно изрекла Кобылянская, оборачиваясь к Ванечке. — Слышите? Вот и все.

Ванечка поерзал в кресле.

— Ну, в самом деле, при чем здесь морские свинки?

— Я так просто сказал, сравнил… Бегают они в волнении… — смутился Кирш.

— Побегали бы вы при Бате! — взвизгнула Кобылянская. — Места бы себе не нашли со всеми вашими безобразиями!.. Безответственные люди не имеют права находиться у постели больного! И особенно хирурги! — кричала начмед. Это были привычные слова, ежедневно произносимые некогда Батей, а в последнее время редко повторяемые, хорошо и давно всем известные и понятные.

— Слова все это! — возмутился Кирш. — Кто назовет Прасковью Михайловну беспечным хирургом? Ну, случилось несчастье… С каждым ведь может…

— Вот! Вот! — прервала его Кобылянская, стремительно поднимая свое тяжелое тело из кресла. — Может! Слышите?.. Не о Прасковье речь! И вы прекрасно понимаете это! О вас разговор, о вашем отношении к случившемуся!..

— Ну тогда бы нас только и вызвали сюда, — буркнул Кирш.

— Вот ваш приятель сидит сейчас и улыбается, — продолжала Кобылянская. — Понимаете, улыбается в такую-то минуту!..

— А при чем тут мы? — спокойно спросил Валентин Ильич. — Я, что ли, переливал? Какие у вас конкретные ко мне претензии? Нет?.. А школьные экзерсисы оставьте. — Он безмятежно смотрел на нее ясными голубыми глазами, а она так и застыла с раскрытым от изумления ртом.

Щегол радостно крикнул в паузу. Ванечка посмотрел в его сторону и заговорил:

— Случай, конечно, некрасивый. Если бы больной умер — а вы хорошо понимаете, что могло и такое быть, — мы бы ославились на весь город. И тогда следствия и суда было бы не миновать…

Зазвонил телефон. Ванечка поднял трубку и сказал, не слушая, быстро и тихо:

— Совещание. Позвоните позже.

Начмед села и, набычившись, уставилась в пол.

— Нам необходимо сделать из этого случая самые серьезные выводы, чтобы впредь такое стало невозможным, — продолжал Ванечка. — Молодости нередко присуща беспечность. — Он поговорил некоторое время о молодости, потом — о долге врача, который никогда не должен забывать, что от него зависит жизнь и здоровье других людей. — Администрация еще будет, вероятно, заниматься этим случаем, — закончил он, не умея скрыть извиняющиеся нотки.

— Герману Васильевичу нужно заняться своей молодежью! — зло сказала Кобылянская.

— Ну, ладно, ладно, — примирительно произнес Ванечка. — Идите, товарищи, работайте.

Ему неприятны были воинственные выпады начмеда, ее непрестанные упоминания Бати, словно он, новый главный врач, был здесь человеком временным, просто заместителем. Его отношение к начмеду все определеннее чувствовали в больнице. И сейчас это хорошо улавливалось в его тоне, явно контрастном тону начмеда.

— Женщина с воспитательной манией, — выходя вслед за Киршем из кабинета, саркастически заметил Валентин Ильич, да так громко, что все его услышали.

Кобылянская вспыхнула, вскочила, а Ванечка, словно ни в чем не бывало, спросил Прасковью Михайловну, остававшуюся сидеть на своем месте:

— У вас есть что-нибудь еще ко мне?

— Вы должны его вернуть! — прошипела начмед.

— О чем вы? Успокойтесь ради бога. Все же они врачи, этого нельзя забывать…

Опять зазвонил телефон. Ванечка приподнял и положил трубку.

— Я не могу так работать дальше! Мы катимся к потоку преступлений! — Губы Кобылянской дрожали, по щекам текли слезы. — Ведь нет никакой дисциплины!.. Каждый что хочет, то и делает!.. При Бате…

— Послушайте, — не выдержал Ванечка, его круглое лицо с большой, во весь лоб, залысиной покраснело. — Оставьте эту тему. И привыкните к тому, что у меня другая манера работы с людьми.

— Господи, перестаньте наконец! — неожиданно воскликнула Прасковья Михайловна, подходя к столу. — Прошу вас, переведите меня из хирургии, переведите куда-нибудь!.. Или увольте… Я не сбегаю, я готова за все ответить… Я просто не могу… — Она бросила на стол бумагу, которую держала в руках, и выбежала из кабинета.