Водитель в темных очках сжалился. Ждет, открыл переднюю дверь. Хороший человек.
— Спасибо! — выдохнул, словно лопнул.
Так, проблема номер один решена успешно. Такие пробежки для него даже полезны — за сто килограммов перевалило… Вместо уже забытых тренировок на волейбольной площадке.
Ухватившись большой рукой за хромированную стойку, Кирш на полголовы возвышался над плотной троллейбусной толпой и думал уже над решением других проблем сегодняшнего дня. Где достать для Веры какой-нибудь балык или хотя бы просто хорошую копченую сельдь? Во вчерашней записке, вынесенной ему из родильного дома, была эта запретная, правда, просьба жены. Куда все подевалось? Ленятся коптить? Или большая механизация — проще все в банки закручивать?..
— Станет вот такой… и не пройдешь! — Довольно сильно двинули в бок.
Алексей Павлович посмотрел вниз на продиравшуюся к выходу толстушку, но подумал о прежнем: придется после работы пройтись по ресторанам. Потом на рынок, а уж оттуда — в родильный дом. Опять попаду к теще, когда Кеша будет спать. Попробуй тут «не дать ему отвыкнуть» от себя — еще одно наставление жены. И еще одна проблема — белье. Надо бы снести в прачечную, но когда?.. Трудно без жены. Правда, Валька, Валентин Ильич, — молодой его коллега, разошедшийся недавно с женой, — говорит, что с женой еще трудней. Нет, он, Алексей, не смог бы теперь жить холостяком. И не только потому, что любит Веру. Просто такой он человек, домовитый. Алексей Павлович с неожиданной гордостью повторил про себя это неизвестно откуда пришедшее к нему вдруг слово. А Валька — ветрогон. Может быть, и с женой ему не повезло. Бывает…
Зазвенело над головой железо, и троллейбус остановился посередине площади. Водитель в темных очках выскочил, стал дергать за веревки. «Если через минуту-полторы не поедем, опоздаю, — подумал Кирш. — Опять опоздаю. Нехорошо…» А водитель все не мог попасть роликом на провод. Очки бы, что ли, снял?.. Неловкий парень. Ну что, интересно, было бы, когда б хирурги, например, недотягивали узлы, которые они вяжут? Четверть человечества, наверное бы, уже тю-тю: от каждого аппендицита — в ящик… А тут, поди ж ты, полнехонький народу троллейбус стоит — и ничего. И ведь полтроллейбуса опаздывает. Какой-то нервный товарищ не выдержал, полез к двери, выпрыгнул и, зло глянув на водителя, независимо зашагал через забитую транспортом площадь. Плохо нервным в наш технический, торопливый век.
Утренняя конференция несколько затянулась — история Кухнюка вызвала повышенный интерес.
В коридоре штаба было уже пусто, когда покидали конференц-зал. Петр Петрович, тридцатипятилетний невысокий сухощавый мужчина в ярко начищенных туфлях и остро отутюженных брюках, нервно говорил, то поправляя модный галстук, то оттягивая пальцем плотный ворот накрахмаленной рубашки:
— Аффект? Какой же это аффект! — Его смуглое, тонкое лицо выражало негодование. — Забежал с улицы и, слова не говоря, убил человека! Не чем попало, а взял ружье, зарядил, прошел к нему в комнату…
— «Ревность — уж-жасная страсть», — процитировала Лидия Антоновна строку из «Прописных истин» Флобера.
Серафима Ивановна, заведующая терапевтическим отделением, посмотрела на нее из-под седых бровей и сказала:
— Милочка, вы очень оригинальная особа…
Серафима Ивановна если и читала когда-то Флобера, то, наверное, успела забыть. Сохраняя максимум достоинства, она пошла по холлу второго этажа к себе на отделение. Лида показала ее прямой спине кончик языка, Герман не сдержал улыбки, а сосредоточенный на своей мысли Петр Петрович ничего не заметил. Они поднимались по парадной лестнице, отделанной под мрамор, с истершимися посредине ступенями.
— Настало время расстреливать шептунов, вроде тех, что бегали уведомлять Кухнюка, — твердо сказала Лидия Антоновна. — На мой взгляд, провокатор отвратительнее убийцы.
— Здесь я не хочу с вами спорить, — согласился Петр Петрович. — Но признайте все же, что во второй половине двадцатого века поступки, подобные кухнюковскому, — просто неправомерны!
— Не заблуждайтесь, шеф. Человеческая эмоциональность неизменна. Я убеждена в этом, — изрекла Лидия Антоновна.
Герман едва сдерживался, чтобы не рассмеяться.
— Возможно. Но ее проявления! — настаивал Петр Петрович.
— А что проявления? Меня бы, наверное, приятно взволновало, если бы что-нибудь совершили ради меня. Или вы, в отличие от всех, считаете меня недостаточно современной?
— Что… «совершили»? — оторопело произнес Петр Петрович, останавливаясь. Он не понимал, шутит она или говорит серьезно. — Даже… убийство?
— А что? — с вызовом оказала Лида.
— Ну, знаете!.. Женское начало, вероятно, забивает в вас все прочее…
— Так это хорошо, шеф? Раз забивает все же «прочее»?
Герман хмыкнул, а потом сказал примирительно:
— Ладно, Петя, сходи-ка лучше к этому убийце и посмотри, все ли мы делаем, что нужно для его выздоровления.
Они поднялись уже на четвертый этаж. Петр Петрович побежал в реанимационную плановой хирургии, и Герман с Лидой остались одни у двери в ординаторскую анестезиологов.
— Зачем вы всех разыгрываете, Лидия Антоновна? — усмехаясь, спросил Герман.
— Иногда со скуки, иногда оттого, что противно, когда все так чинненько и благоразумненько. Но об этой истории с Кухнюком — я серьезно. — Лида вытащила из кармана халата пачку «Стюардессы», предложила Герману. — Зайдите в гости. Покурим. У нас хорошая ординаторская, уютная.
— Как-нибудь в другой раз.
— Все дела, дела?
Опять она смущала его, делала неловким и неприятным самому себе.
— Как только вы находите время для водных прогулок?
В больнице многие знали об увлечении Германа. Он усмехнулся:
— Это необходимость.
— Неужели?
— Чему вы удивляетесь?
— Мне казалось, — серьезно сказала Лида, — что развлечения не могут стать необходимостью. Это уже скорее распущенность.
Теперь пришла его очередь удивляться. Собственно, он совершенно не знал ее.
— Досуг — большая часть нашей жизни, — сказал Герман после паузы.
Лида курила, задумчиво глядя на него.
— Что ж… Наверное, вы правы. Просто мой досуг никогда не был организован какой-то идеей, что ли…
— А вы попробуйте.
— Для прогулок на воде у меня нет возможностей. — Выражение ее лица и тон снова стали чуть-чуть ироничными. — Разве что вы поможете мне испробовать. А?
— Отчего же… — Скрывая смущение, он протянул ей руку: — Спасибо, вы сегодня здорово помогли нам.
Но не успел он войти в ординаторскую, как Кирш протянул ему трубку:
— Вас, Герман Васильевич.
— Вы не сказали главного — где и когда искать вашу лодку, — услышал он серьезный голос Лиды и представил себе ее смеющееся лицо. Он был настолько ошарашен, что ничего не смог придумать в ответ и пробурчал:
— Третий бон в парке… После шести, наверное…
— Все ясно! — И гудки отбоя.
Он покачал головой: чертова девчонка! И до него добралась. Надо подумать, как ее отбрить…
Лида переоделась, привела в порядок волосы, примятые колпаком, подкрасила губы. Села и снова закурила. Утром после дежурства она курила особенно много. В обычные дни — меньше полпачки, на дежурстве не хватало и целой. В ординаторской никого не было, все анестезиологи разошлись по отделениям — готовиться к операциям, осматривать своих вчерашних подопечных в многочисленных реанимационных палатах. На каждом этаже была такая палата — плод неукротимой деятельности заведующего анестезиологическим отделением Петра Петровича. Лида говорила, что он, пользуясь страстью Бати к новшествам и мягкотелостью нового главврача, распихал реанимационные палаты во все углы здания, словно основная работа больницы — оживление полутрупов. И теперь здесь можно только тихо помереть, но никак не погибнуть.
Она дождалась возвращения Петра Петровича, спросила у него:
— Ну, что, шеф, не набедокурила я?
Петр Петрович отпускал дежурных, только проверив их работу.
