— Осиротели мы с тобой, Лена, — пожаловался я. — Что-то они там сейчас делают? А?..

Лена собрала волосы на одном плече, быстро и ловко стала заплетать их в толстую косу. Посмотрела на меня долгим взглядом. Я кивнул ей и положил в стакан еще несколько кружков лимона. В это время в коридоре дважды звякнул звонок. Два раза — к Лене.

— Кто бы это? — удивилась она и пошла отпирать.

Дверь осталась приоткрытой.

Я разглядывал комнату. Диван-кровать, стол под отутюженной желтой скатертью с выпуклыми цветами, вишневая вазочка, будильник, этажерка с книгами и патефоном, японская миниатюра на стене — розовая Фудзияма и серебристая женщина в широкополой шляпе на черном фоне. Золотистые с коричневыми листьями шторы на окне и балконной двери. Разглядывал все это и словно впервые видел. Ведь комната поменьше моей, и мебель почти такая же (за исключением, конечно, диван-кровати), а как тут славно, уютно. Дом. Не то что моя казарма… Вот оно что, вон куда потянуло!.. Не рановато ли?.. Я отхлебнул чаю, кислого, как чистый лимонный сок, встал и пошел к Фудзияме. За приоткрытой дверью, в коридоре, слышался Колин голос. Ах ты чертов Кол! Так он в самом деле приударяет за Ленкой! Я остановился, удивленный тем, что меня это неприятно задело.

От соседки по-прежнему доносился мужской смех. Хохотунчик какой-то…

— Нет, Коля, спасибо. Не могу. Видишь, волосы еще мокрые, — говорила Лена. — Да и поздно уже.

Никак приглашает куда-то на ночь глядя?

— Спать пора. И тебе тоже, Коленька… Будь здоров.

Я поглядел на будильник. Одиннадцать. Да, пора. Я шагнул к Фудзияме и стал рассматривать серебристые черточки, заменявшие женщине глаза и делавшие ее какой-то очень нежной и томной. Маленькая томная женщина у громадной горы.

Вошла Лена. Я повернулся к ней. Она улыбнулась.

— Пора идти, — сказал я.

Она не ответила, прошла к столу, взяла мой стакан.

— Еще чаю?

— Нет, спасибо.

— Может быть, составишь все же компанию?

— Ну разве что за компанию…

Она не хотела, чтобы я уходил. И не сказала Николаю, что я здесь. Меня вдруг залило радостью. Но почему, собственно, она должна была ему обо мне говорить? Мы с ней старые друзья, а Колька так — сбоку припека…

Лена вернулась.

— Сейчас подогреется, — сказала она.

Я взял ее за теплую руку.

— Давай потанцуем?

Мы часто танцевали у Лены. Под патефон. У нее куча отличных пластинок. Она вскинула на меня обрадованные глаза:

— Давай!

Стащив патефон с этажерки, она поставила его на край стола. Я даже не успел помочь. Рассыпала рядом, на столе и стуле, пластинки. Искала что-то. Я тоже стал вяло перебирать пластинки.

— Нужно иметь много друзей. Обязательно! И чем больше, тем лучше. В этом смысл жизни.

Старею, наверное. Как выпью немного, так начинаю философствовать. Прежде выпил — пошел дурака валять, куролесить, а теперь — философствовать. Лена поставила танго, которое мы все любили. Чешский вокальный квартет. Мы пошли.

— Наверное, если иметь очень много друзей, не будет ни одного близкого, — сказала она, не глядя на меня.

Я усомнился.

— Собственно, это, может быть, чисто по-женски, — заметила она и подняла ко мне лицо.

Какие теплые, глубокие раскосые глаза! От чая и тепла комнаты совсем раскис.

— Чего уж там… — сказал я. — Одна ты у меня осталась… — И крепко прижал ее к себе. И почувствовал, как она прижимается ко мне тоже. Почувствовал, что меня отделяет от нее только тонкая ткань халата. От мягкой, такой домашней… Не отрываясь, я смотрел ей в глаза, потом она закрыла их и вдруг стала похожа на женщину у Фудзиямы.

Голова у меня кружилась. Я обнимал Лену, целовал, она растерянно и неумело отвечала. Не было в моей жизни женщины, более желанной, чем Лена! Это было счастье… Какое-то сумасшествие. Настоящее сумасшествие!..

— Леночка! У вас чайник выкипает!

Я даже вздрогнул, словно меня грубо толкнули во сне. Патефон бессмысленно шипел на столе.

Лена, качаясь и не глядя на меня, пошла на кухню. Я же снял с пластинки мембрану и сел на диван, привалившись к мягкой спинке. Иногда мы говорили Лене: «Зайдем к тебе, хочется посидеть на настоящем диване…»

Хмель бродил, конечно, в башке, но я как-то сразу почти протрезвел. И пытался что-то вспомнить. Но что? Да, конечно… Конечно! Я всегда, постоянно помнил Ольгу. Даже когда после хорошей выпивки с друзьями поздно ночью шел к Эллочке, которую Ваня называл «твоя официанточка» (он один только знал о ней). Даже у Эллочки я думал об Ольге. Однолюб несуразный, таких вот и бросают! Но как я ни старался забыть о ней — не мог. И вот сейчас, словно почувствовав, что чего-то во мне не хватает, я понял, что забыл об Ольге. И глупо рассмеялся. Я не заметил даже, как вошла Лена. Она стояла в дверях с чайником и удивленно смотрела на меня. Коса была свернута на макушке, и от этого шея и лицо казались длиннее, строже, а разрез глаз — еще более косым. Я быстро поднялся, забрал у нее чайник.

— Вспомнил свою трагическую любовь, — сказал я, — и вот рассмеялся. Ты хороший доктор, Лена.

— Спасибо за комплимент. — Она улыбнулась, и мы сели пить чай.

И неожиданно я рассказал ей всю историю с Ольгой. О том, как, простившись на Фонтанке, мы разъехались, как ждал я первого отпуска, а потом вдруг узнал, что Оля вышла замуж. Я говорил, говорил, и мне становилось очень легко, словно я избавлялся от тяжелого груза. Лена чертила чайной ложкой узоры на скатерти, улыбалась, качала головой, удивленно вскидывала на меня глаза. Потом мы молча сидели и слушали, как орут лягушки на болоте, в которое веской превращался будущий городской парк. Болото начиналось сразу за домом и тянулось в низинке почти до самой горы Орел. Большой когда-нибудь будет парк…

Я вертел в руках будильник, и он неожиданно крякнул, будто собирался зазвонить в виде протеста. Я глянул на Лену, и мы засмеялись. Неловкость исчезла.

— Выпроваживает он меня, — сказал я и поднялся. Было начало первого.

— Пойдешь? — И в голосе ее я уловил столько противоречивых чувств и мыслей, что ответил без колебаний:

— Пойду, завтра дежурить… А наши уже спят в вагоне…

— Им, наверное, тяжелее, чем нам.

— Да… — Мне хотелось поцеловать ее, но что-то удерживало.

Я вышел в коридор, надел сапоги и плащ. Мои туфли стояли тут же, очищенные от грязи. Когда это она успела? Ах, Ленка, Ленка!.. Я кое-как завернул их в газету.

— Ну?..

Она вдруг приподнялась на носки и быстро поцеловала меня в угол рта.

— Спокойной ночи, — почти прошептала.

Луна забивала ярким светом редкие фонари. Громко шлепали по асфальту мои сапоги. И не было вокруг никаких других звуков. Над двухэтажными домами спящего городка, над неподвижными молодыми деревцами серебристой массой висела гора Орел. И я представил себя одиноким космонавтом, бредущим по незнакомой необитаемой планете. Прозрачные ткани в витрине: дотронься до них — рассыплются. Что же случилось с этим миром?.. Почему я не остался с Леной?..

Сегодня это была покинутая планета. В другой раз — необитаемый остров в южных морях или затерянная земля, вроде Земли Санникова. Правда, в последние годы эти фантазии приходят ко мне все реже. Жаль. Но почему — реже? Потому что устаю, как черт? Или с каждым годом становлюсь все злее и раздражительнее? Фантазии, наверное, не любят злых. Ваня как-то выписал кривую человеческого характера таким образом: до двадцати пяти — восторженный подъем, открытие прелестей мира, затем до шестидесяти — спуск к несообразностям его, а после шестидесяти, в зависимости от характера склероза, или возврат к щенячьему восторгу или прогрессирование злобной замкнутости. Согласно этой Ваниной версии, сейчас я, наверное, стремительно качусь по наклонной второго периода.

В коридоре было темно и тихо. Соседи, конечно, видели уже вторые сны — час ночи. Я вылез из сапог, прошел в свою комнату и зажег свет. О боже! Привалившись к батарее под окном, раскидав ноги и руки, в позе истомленной Венеры спал раскрасневшийся Паша, мой сосед. Переступив через Пашины конечности, я пробрался к окну и открыл форточку.