Княжич, слушая Репу и Щеню, с гордостью подумал об отце. Теперь ему приятно было гордиться отцом, после того как он, сын, своею рукой дрался с татарами, прогнал их с земли Русской и ещё будет гнать и гнать, покуда не загонит за самый Итиль-Волгу. Вспомнилась и деспина Софья. Иван Иванович усмехнулся, представив себе, как он явится на Москве, и как его будут чествовать за смелость, и как мачеха, которая бегала с казной на Белоозеро, пожалеет, что не он её родной сын. Она, в общем-то, хорошая, и Ивану грех на неё жаловаться. Никогда она его ничем не обидела. Наоборот, всегда старалась приласкать. Зная, что он лакомка, приказывала готовить для него особые изысканные яства, когда он трапезничал в её обществе. Всё пыталась приохотить его к чтению книг, до коих сама страстная охотница, и он в последнее время даже стал находить удовольствие в чтении, прочёл «Строфокамила» и «Дедешу» — до чего ж необычно, никак на жизнь не похоже, а завлекательно. Вот вернётся на Москву, станет ещё что-нибудь читать. Скорее бы возвернуться. Хотя и здесь до чего ж весело! Нет, всему своё время. Хорошо бы всё-таки не ушёл царь Ахмат, а была бы великая битва, как сиятельного Димитрия Донского с Мамаем. Хорошо бы ещё самому поучаствовать в рукопашной и убить ещё нескольких вразей, и чтоб ранило, но не до смерти…

Иван Иванович размечтался, а тем временем на противоположном берегу татары вновь начали наступление на переправу. Видимо, Ахмат заменил одни свои тьмы[145] на другие, более смелые.

— Всё ж непонятно, — сказал Морозов, — взаправду хочет Ахмет в этом месте переправиться или для отвода глаз рыпается.

— Что же наряд наш молчит? — оглянулся Иван Иванович на пушки.

Внезапный порыв холодного осеннего ветра зашатал растущую поблизости высоченную берёзу, срывая с неё последние жухлые листочки и стремительно неся их в сторону наступающих татар, будто указуя пушкарям, куда нужно бить. В следующий миг грянули залпы орудий.

В Мятлеве было тихо, скучно. Только и оставалось, что есть да спать целыми днями. И Андрей Васильевич с чистым сердцем предался этим своим излюбленным занятиям, полагая, что уже заслужил отдых. Он съездил вместе с великим князем на Москву, где был сожжён Посад, затем через три дня выступил с Иваном из Красного Села, ведя подкрепление, состоящее из пяти тысяч всадников и десяти тысяч пехоты. В субботу они уже были в Кременце — главной ставке великого князя. Эта крепость находилась на равном удалении от Калуги и устья Угры, где был Ахмат, и от Вязьмы, откуда ожидали возможного нападения литовцев, связанных с Ордой договором о совместных действиях против Москвы. Отсюда хорошо просматривалась вся зловещая округа войны, лучшей точки обзора нельзя было придумать. По замыслу Ивана, в случае переправы Ахмата на наш берег все войска, растянутые вдоль Угры и Оки, должны были молниеносно стянуться сюда, заманить ордынского царя к Кременцу и здесь дать решительное сражение. Холмистые, покрытые лесами берега реки Лужи были неудобны для татарской конницы и удобны для нас.

Но это — если Ахмат всё же решится прорвать русскую оборону на Угре. А он, Бог даст, не решится. Правда, по прибытии в Кременец великий князь и его меньший брат узнали о первых перестрелках, начавшихся в разных местах Угры. В донесениях говорилось, что наши орудия разили метко, а татарские стрелы мало вреда наносили. Не дав брату и дня отдохнуть в Кременце, государь приказал Андрею Васильевичу идти с войском на Медынь и далее — на запад, в Мятлево, и там стоять, зорко наблюдая за берегами Угры, лежащими к западу. Участок опасный — здесь мог и Казимир объявиться, идя на соединение с Ахматом, да и сам царь ордынский мог бросить пару туменов для неожиданного прорыва.

До чего ж хороши места вокруг Мятлева! Речки спокойные, многорыбные — Шаня, Нерошка, Изверь. Леса полны зверя самого разнообразного. Поля, знаменитые своим непревзойдённым мятлевским льном, обильные урожаи которого издавна собирали тут. И всё это — выморочный удел покойничка Юрья Васильевича. Не зря братья так злятся на великого князя, что всё себе захапал. Андрей Васильевич тоже бы злился, да Бог не дал ему злобности, к тому ж ленив он, увалень эдакий, хозяйство вести не умеет, весь в долгах у государя. Шутка ли сказать — тридцать тысяч рублей должен! Но сей долг можно уж и не считать долгом, поскольку есть уговор, скреплённый завещанием Андрея Меньшого, в котором все его уделы после смерти достанутся великому князю Московскому, государю Ивану Васильевичу.

Князю Андрею в этом году исполнилось двадцать восемь лет. Был он холост, да не по каким-то там соображениям холост, а попросту потому, что ленив. Женщин он стеснялся и предпочёл бы, чтоб его отношения с ними всегда были такими же, как с милой матушкой, Марьей Ярославной. Она его жалела за непутёвость, любила и ласкала больше, чем кого бы то ни было из детей своих. Понимала, что есть люди, как Иван, — которым всё нужно, весь мир, весь простор от размаха до размаха, а есть такие, как Андрей, — им в самой малой малости радость и счастье, лишь бы все друг друга любили и никто никого не трогал. В маленькой церквушке им уютнее с Боженькой, нежели в соборном храме пред грозными очами Вседержителя Бога. В спокойном и тихом селе, как вот это Мятлево, блаженнее, чем за великокняжеским пиром в стольном граде Москве.

Так его и звали все — Андрей Малой, или Андрей Меньшой. А матушка ласково — Куняюшкой, ибо он часто, бывало, сидя в обществе, за столом ли, на каком-нибудь совете ли, начинал засыпать и кунять носом — кунь… кунь… Встрепенётся и, глядишь, снова через какое-то время — кунь… кунь…

Приехав в Мятлево, Андрей Васильевич твёрдо решил, что ежели всё будет спокойно, денька через два-три он соберётся на охоту, ибо здесь, говорят, лисы — сами напрашиваются, только лови да бей их. На постой он встал в большом доме у богатой здешней вдовы Евпраксии Фёдоровны, женщины лет сорока, которая тотчас взялась за ним ухаживать, как за ребёнком. Он строго сказал ей, что ему необходимо как следует отдохнуть, ибо он в дальнейшем намерен тщательно проверить расположение войск вдоль Угры, до которой от Мятлева — двадцать вёрст. В доме у Евпраксии Фёдоровны ему страшно понравилось — кругом чисто, всюду льняные скатерти, полотенца, покрывала, тепло, уютно. Приехав в Мятлево в субботу вечером, Андрей Васильевич с наслаждением проспал всё воскресенье, а в понедельник утром нагрянул Ванька Патрикеев по прозвищу Булгак, ровесник князя Андрея и его старинный приятель. Не иначе брат Иван прислал его тормошить Андрея Васильевича.

Ванька с самого детства был невыносимо заполошный. Всюду от него было беспокойство, или, как привилось на Москве тверское словцо, булга. Булгачил он почём зря — обожал кошкам к хвостам погремушки привязывать или ворваться в дом с выпученными глазами и заорать так, что и сам уписается: «Пожа-а-ар!» А никакого пожара и в помине нет. Часто бивали его за это. Но и любили, как ни странно.

— Спишь всё? — первым делом спросил князя Андрея старый друг.

— Сил набираюсь, — важно отвечал Андрей.

— А знаешь ли, что на Угре уже вовсю бои идут?

— Того не ведаю, — так и похолодел весь Куняюшка.

— Я сообщаю тебе. — Вид у Булгака был самый взъерошенный. — Только вчера мы с князем Данилой Холмским под Якшуновом отразили наступление, а княжич Иван стоит при устье Угры и там ждёт нашествия.

— У Якшунова?

— Там. Ахмат туда вышел собственно, ставку свою там учредил и — ну нападать! Поднимай свои полки. Сколько у тебя тут?

— И полутора тысяч не наберётся, — почёсываясь, отвечал князь Андрей. Ему страсть как не хотелось покидать Мятлево. — Да и не могу я идти к Якшунову, ибо мне брат Иван приказал строго тут стоять и западное крыло обороны стеречь.

— Ну, как знаешь!

Пообедав вместе с князем Андреем, Булгак взбудораженно удалился, сопровождаемый небольшим отрядом лёгких кметей. Князь Андрей собрался уж было начать сборы, чтобы отправляться к расположению войск на Угре, но, приняв во внимание взбалмошный норов Ваньки, передумал и отправил на разведку Акима Гривнина, молодого, но славного сотника, чей отец погиб в знаменитой Шелонской битве.