Может, Дракула и прав, казня направо и налево, да вот только после его смерти так ли, как при нём, всё тихо и спокойно? Стоит ли ещё та великая златая чаша, которую Дракула поставил возле чистого источника для всеобщего питья и которую никто не осмеливался украсть?

Нет, всему должна быть мера. Следует и казнить, следует и миловать. Не рубить виноватые головы — невинные полетят. Излишне рубить — средь тобою отрубленных невинные попадутся.

Государь устал и от раздумий, и от Гамаюна. К тому же тот как назло ничего больше не хотел произносить голосом Софьи. Сидел на жёрдочке и дремал. Глядя на него, Державный и сам стал погружаться в забытье. Последнее, что вспомнилось, — как он однажды предложил Курицыну поменять прозвище на «Попугаев», а тот ему ответил:

— Тогда уж лучше — Пугачёв. Говорят, я в последнее время на пугача[187] похож сделался.

— Похож, похож! — смеялся Державный, и теперь, воображая лицо дьяка, с возрастом сделавшееся пучеглазым от болезни, он с добром думал о Курицыне: «Эх, Федя, Федя! И почто тебя занесло в ересь эту дурацкую! Где ты теперь, горемыка?»

С этими мыслями он и уснул.

— Волк, а Волк! — прозвучал в темноте голос Ивана Максимова. — А почему у твоего брата глаза такие испученные были, ровно его дмело[188] постоянно?

— Дурак ты, Ванька, — отозвался Иван-Волк Курицын. — Ничего не дмело его, а глаза выпученные от зоба[189]. Зобом он хворал.

Огарок недавно только погас, глаза ещё не успели привыкнуть к мраку и различать очертания предметов и людей, томящихся в подземелье Троицкой башни Кремля вместе с Волком. Лёжа на тюфяке, набитом соломою, Иван-Волк мысленно обращался к своему брату Фёдору, чтобы тот поскорее явился и спас его из темницы, избавил от надвигающейся казни. Видимо, Максимов тоже думал о Фёдоре, раз спросил.

— А отчего зоб бывает? — прозвучал голос Коноплёва. Этот тоже не спит, а теперь уже, должно быть, ночь. Крысы вон давно разбегались.

— На кой чёрт тебе знать, — откликнулся Курицын на вопрос Коноплёва. — На тот свет придёшь, там спросишь, тебе ответят.

— Ты же говоришь, не убьют нас, — с замиранием в голосе спросил Максимов.

— Шучу, — проворчал Волк.

— Про что шутишь? — спросил Коноплёв.

— Про тот свет шучу. Спите, черти!

Воцарилось молчание.

— Не спится, — через некоторое время вздохнул Коноплёв.

— Спите, спите — как будто нам завтра на работу, — поддержал его Максимов. — Волк! Расскажи что-нибудь!

— Жаль, что вас цепи друг от друга держат, — проворчал Курицын, — а то бы вы занялись любимым делом, да и позаснули.

— Это верно, — вздохнул Максимов. — Давно мы с тобой, Митька, не радели. Я соскучился.

— И я, — отозвался Коноплёв. — Только с такой жратвы особо не порадеешь. Волк, а Волк, расскажи и вправду чего-нибудь!

— Фёдора с нами нет, — вздохнул Иван-Волк. — Вот кто истинный мистро рассказывать.

— Где же он теперь-то? — спросил Коноплёв.

— Должно быть, в Аркадиях, — ответил Курицын. — Не бойтесь, придёт, придёт за нами братик мой Шольом, выведет отсюда невредимыми.

— Шольом… — повторил венгерское слово «сокол» Максимов. — А волк как? Шаркаш?

— Фаркаш, — поправил Курицын.

— Красивый язык угорский, только ни черта не запомнишь, — заметил Коноплёв.

— А жидовский запомнишь? — фыркнул Максимов.

— Жидовский не красив и не складен, — сказал Коноплёв. — Его и запоминать не хочется. Удивляюсь я, как Фёдор им владел.

— Ему легко языки давались, — вздохнул Волк, с особой завистью к брату вспоминая, как тот без труда мог повторить любую молитву задом наперёд. Разумеется, такую, в которой не больше ста слов. Но и то много. Удивительный был человек Фёдор! Хотя почему был? И был, и есть. Он же сказал: «Когда скажут тебе, что убили меня, — не верь ушам своим. Когда увидишь, как убивают меня, — не верь глазам своим. Меня уже никто и никогда не может убить. Даже если сожгут в огне и пепел мой развеют, Великий Строитель мира соберёт мой прах воедино и воссоздаст своего великого мистро». И Волк верил словам брата, особенно — таким значительным. Надо было теперь только молиться, чтобы Великий Строитель, или, как ещё называл своего бога Курицын, Великий Муроль, вспомнил и направил мистро Фёдора, то бишь Сокола, спасать брата Волка.

Волку-Ивану Васильевичу Курицыну было сорок семь лет от роду. В детстве и юности тихоня и неуч, в зрелые годы он вдруг стал быстро развиваться, читать книги, являть проблески ума, словно спохватился догонять во всём брата. К тридцати годам он сильно продвинулся на государевой службе, ему доверялось вести переговоры с важными иностранными сановниками, он всё ближе становился к самому государю Державному. Годом его успеха стал семитысячный год от Сотворения Мира.

Все ожидали конца света и явления Антихриста. Недавно состоялось огромное судилище над еретиками, названными жидовствующими, ибо они отрицали Христа и Новый Завет, Святую Троицу и Причастие, истребляли иконы, требовали упразднения православных обрядов, постов, молитв с упоминанием Христа, самой церковной иерархии и монашества. И лишь немногие посвящённые знали, что еретическое учение лежит куда глубже простого жидовствования, что с некоторых пор на Руси пустило корни и широко распространилось «великое и светоносное учение о краеугольном камне и премудрости»; и в число этих посвящённых в возрасте тридцати пяти лет был введён Иван-Волк Курицын.

Многих из тех, кто был связан с Фёдором, разоблачили в качестве еретиков. Им пришлось бежать — одним в Литву, другим ещё дальше — в Венгрию. Некоторые были схвачены и под пыткой донесли на старшего Курицына, признав его московским ересиархом. Но случилось чудо — Державный отвёл эти обвинения от своего любимца, хотя и перестал так глубоко доверять Фёдору, как прежде. В Новгороде архиепископ Геннадий учинил над еретиками расправу. На Москве никаких расправ не произошло. Державный ждал конца света. Но все, кто твердил о приближении Страшного суда, — все попы и монахи православные — ошиблись. А дьяк Фёдор Курицын оказался прав. Светопреставление не состоялось. Жизнь шла своим чередом, небо не свернулось в свиток, и земля не воспылала от края до края. Курицыны вновь вошли в полное и безраздельное доверие к государю Московскому и всея Руси.

Однажды в ночь на первое мая Волк спал в доме у брата на Москворецком острове. В полночь Фёдор разбудил Волка и сказал ему:

— Следуй за мной, брат мой.

Выйдя из спальни, Волк был схвачен под руки, и ему завязали глаза плотной бархатной тёмной, затем куда-то долго вели; судя по тому, что шаги становились гулкими, — в какое-то подземелье. Потом его поставили на колени, и сквозь полотно исподницы[190] он чувствовал, что стоит на холодных и сырых камнях.

— Кто ты и зачем пришёл сюда? — раздался голос.

— Я — дьяк, Иван Васильевич, — пробормотал Курицын младший. Не зная, как ответить на второй вопрос, он сказал просто: — Я пришёл сюда с братом.

— Готов ли ты к познанию мира и его первоначал? — продолжал спрашивать его всё тот же голос.

— Готов, — кивнул Иван-Волк. Его разбирало любопытство.

— Признаешь ли ты Великого Зодчего?

— Признаю.

— Признаешь ли ты Великую Премудрость Софью?

— Признаю.

— Признаешь ли ты Краеугольный камень преткновения?

— Признаю.

— Почитаешь ли ты назарянина Иисуса — Спасителем?

Тут он запнулся и некоторое время молчал. Долгие беседы с братом давно уже подготовили его к полному отречению от Христа, и всё же нелегко было так сразу произнести сие отречение.

— Молчание твоё свидетельствует о том, что ты отнюдь не легкомысленный человек. И всё же — отвечай!