— Говорят, да недоговаривают, — перебил его Михаил Фёдорович. — Послушаем Кутузова-то! Говори, Василь.

— Вчера Шемяка обед пышный устроил, всякие ласковые слова говорил княжатам, — стал рассказывать гонец, — о примирении, о том, что старое позабыть надо. Я на том пиру не был, ибо вовсе за другого себя выдавал, находясь в Переславле. Тому, сами знаете, какие причины. Так вот, сказывают, Иоанн Васильевич столь дерзко отвечал Шемяке, что тот возмутился и повелел тотчас всех, кто из Мурома прибыл, и княжат посадить в корабль и отправить всех сюда, в Углич.

— Слава Богу, не порезал! — перекрестился дьяк Беда.

— И то! — кивнул Кутузов. — Я сам видел, как они на корабль садились. Но когда по Плещееву озеру плыли, я их обогнал. Они на тяжёлом струге шли, а я в лёгкой ладье летел. Я Калязин ночью проплыл, а они, должно, только к утру до него добрались. Так что к полудню или к вечеру самое позднее — ждите ненаглядных своих.

— Ну и дела! — вздохнул пристав Котов огорчённо.

— Господи, а я-то — как чуяла! — воскликнула счастливая княгиня. — Вася! — пошла она к Кутузову. — Дай расцелую тебя за добрую весть! — щедро расцеловала его пахнущее речным ветром лицо. — Как же благодарить тебя за такую радость? Чего пожелать? Желаю тебе, чтобы в потомстве твоём родился новый Александр Невский, вот каково моё желанье!

— Спаси Христос, добра княгиня! — отвечал Кутузов.

Оглянувшись на мужа, Марья увидела, как Василий дрожащими руками снимает с пальца перстень с дорогим смарагдом.

— Василь, миленький! — бормотал слепец. — Возьми-ка, сокол, от меня в награду за хорошее известие.

— Что ты! Великий княже! Оставь! — замахал руками Кутузов.

— Возьми! — строго приказал Василий. Перстень перешёл во владение доброго вестника.

— На пристань! — сказала княгиня Марья. — Как усидеть во дворце-то! На пристань!

— Да рано ещё, — засмеялся Кутузов.

— А ты, Вася, завтракай, — сказала ему Марья. — Садись, ешь. А мы уж пойдём дожидаться. Рано, не рано, не твоя печаль. Правда, Васенька? — обратилась она уже к мужу. Всё существо её пело, и в ответ на это торжественное пение сидящее в утробе маленькое существо решительно и резво заколотило ножками, будто тоже прыгая от счастья.

В который раз он во тьме своей отмечал, что, когда ничего не видишь, чувствуешь в десять раз острее. Сколько переживаний за одно только утро! Раннее пробуждение Марии, её неожиданное сообщение о том, что у них снова родится мальчик, и горестная мысль: ну вот, зачинался младенчик от зрячего отца, а родится — у слепого. И, грешным делом, сожаление, что не порожня теперь жена — так вдруг остро воздвигнулся к ней… Заснуть уже не мог, слушал, как она ходит, молится, как ушла одеваться. Притворился только, что уснул, сам не зная зачем. Потом с досадой подумал: и что это она там так долго разнаряживается? В какой наряд ни облачись ты, Марья, а муж твой тебя во всей красе уже никогда не увидит. Разве что явится на Руси великий целитель и чудотворец. Иона вон от многих недугов бойлом лечит, а от слепоты — бессилен.

Потом во время завтрака Ванька-пристав, по своему обыкновению, принялся всякие неприятные речи вести о том, как жена Косого со своим слепцом распустилась, да про то, как Иванушка с Юрой при Шемяке в Переславле славно живут. Страшно за жену — а ну как тоже удумает распуститься. Обидно за детей — неужто они не знают о том, что по Шемякину приказу их отца глаз лишили? А если знают, то как могут есть с ладони кровавой?

Мрачней и мрачней казалась Василию жизнь в сие утро, и уж хотелось кинуться лицом об стол, разбиться, опрокинуть всё вокруг, драться с врагами, пусть до смерти забьют!.. Да ведь только не нужен он никому — бить его никто и утруждаться не станет…

И вдруг — радость, да такая, что вновь подумалось: вот бы точно так же, внезапно и весело, вспыхнул свет в очах, воскресли образы мира, личики детишек, лица жены, преданных друзей и слуг. Но какой верой и какими молитвами заслужить такое? Слава Богу, хоть иные радости вспыхивают, такие, как эта, сегодняшняя, принесённая Кутузовым. Плывут дети! И главное — Иванушка-то! «Дерзко отвечал Шемяке»! Умница! Русский нрав!

Мысль о том, чтобы подарить доброму вестнику перстень со своей руки, вовремя родилась. Ещё немного — и ей уж не родиться бы, потому что, снимая перстень, Василий припомнил о неравнодушии жены к Кутузову, услыхал, как она ему воркует, возревновал: ах вот ради кого ты так долго сегодня утром прихорашивалась! Но всё же трогательное известие о сыновьях новой волной нахлынуло на сердце, и Василий назвал Кутузова миленьким да соколом, строго приказал взять подарок. К тому же и Марья не стала рассиживаться с Кутузовым, оставила его в трапезной светлице завтракать, а сама повлекла мужа и всех на пристань — встречать долгожданных чад.

Любимец Иванушка родился на апостола Тимофея, а крещён был уже через пять дней — на Иоанна Златоуста, потому и назван двояко: Тимофей-Иоанн. Крестили так быстро оттого, что боялись — не выживет. Уж больно слабоват был. Не плакал громко, а только хныкал тихонечко. Грудь пососёт слегка да и бросит, будто что-то в нём заклинивает. По всем верным признакам — не жилец. И Василию отчего-то стало так жаль его, так захотелось, чтобы он выжил! И как же радостно было, когда Троицкий игумен Зиновий, вместе с пермским епископом Питиримом совершивший обряд крещения, сказал: «Не токмо не умрёт, но славы Москве умножит и всё, о чём ты, Василий, мечтаешь, исполнит». И впрямь, после крестин Тимофей-Иоанн стал крепнуть, орать, как положено младенцу, жадно хватал грудь кормилицы и сосал так, будто хотел на всю жизнь вперёд насосаться человечьего молока.

Увидеть его!.. Желай не желай Василий увидеть Иванушку, а сие невозможно, только пощупать, услышать голос, прижать к себе, расспросить. Страшно любопытно, какие ж такие дерзкие слова он молвил Шемяке! Должно, смешные. Иванушка выдумщик! Юра не такой занимательный. Этот молчун, скромник. А Мария почему-то больше его любит. Вероятно, из-за того, что он на смену первому Юре, который четырёхлетком помер, народился.

День был тёплый, и Василий отправился на пристань в лёгком кафтане, велев захватить с собой нарядный охабень, дабы надеть его поверх кафтана, уже когда наступит миг желанной встречи. Когда повозка, в которой Василий разместился с Марьей, дьяком Фёдором Бедой и неотступным приставом Иваном Котовым, тронулась, великий князь почувствовал головокружение и вдруг подумал, что, должно быть, так же чувствует себя душа в первые мгновения после разлучения с телом — ничего не видя и устремляясь неведомо куда.

— Ну вот, Василь Василия, — раздался голос Ивана, — три месяца ты уже здесь, в Угличе, живуешь. Ну как, попривык? Ежли великий князь тебя пожалует, сдаётся мне, Углич — твоя вотчина будет. Как ты на сие смотришь?

— Смотрел бы, да нечем, — отвечал Василий. Ничего не хотел отвечать наглому приставу, да невесёлая шутка сама на язык попросилась. — Как Шемяка, коего ты великим князем по недоумию называешь, и хотел бы людей любить, да нечем, не дал Бог сердца.

— Напрасно такие слова говоришь, душа-князь, — усмехнулся пристав. — Дмитрий Юрьевич вельми добр. И коли тебе не по нраву, что я его великим именую, — напрасно тоже. Кто же он, как не великий князь? Его вся Московия признала.

— Этак и я себя объявлю Иисусом Христом, однако не стану им, — сказал Василий.

— Господне и великокняжее достоинства равнять невозможно, — возразил Котов.

— Чего это тряхнуло так? — спросил Василий.

— По мосту через Каменный ручей едем, а его чинят, — объяснил дьяк Беда.

— Неглинна-то, конечно, пошире Каменного будет, — снова съязвил Котов, намекая на то, что отныне и навеки не Москва, а Углич будет Васильевой столицей.

— Зато Волга тут шире, чем там Москва-речка, — сказал Беда.

Новый приступ злости охватил Василия. О чём они судачат! Не бывать такому, чтобы до скончания веку длилось унижение! Не высидит Шемяка на Москве — если не сам Василий, так Иванушка, Тимофей-Иоанн Васильевич, его в пинки прогонит оттуда.