— Где Иллюзабио? Отдай Иллюзабио! Верни мне Иллюзабио!

Дрожащими руками Федька стал вытаскивать из-за пазухи потайную кишеньку, но шёлковая бечёвка, на которой она висела, стала душить Федьку. Задыхаясь, он пал на колени и — проснулся. Луны не было, в костре тлели угольки, но Федька уже знал, что сейчас она выйдет и всё повторится, и она впрямь мощно выступила из-за туч, озаряя мир смертным светом. Из углей костра стала подниматься зловещая тень Борецкого, рука с отсечённым указательным пальцем протянулась к горлу Федьки, который не мог шевельнуться с места. Из распахнувшихся вежд и уст мертвеца прянули полчища чёрных огромных мух.

— Верни Иллюзабио! Отдай мне Иллюзабио!

Проснувшись в очередной раз, Курицын обнаружил себя лежащим в стороне от потухшего костра. На востоке загорались первые лучи утра. Горестно простонав, Федька хотел было пойти к гробу и вернуть покойнику его палец с перстнем, но вместо этого рухнул ничком и уснул мертвецки, будто провалился в чёрную яму, без снов, без чувств.

Его разбудил Илья.

— А, это ты, — пробормотал Федька. — А я только что уснул вот, всё сторожил.

— Можно ихать, — сказал Илья. — Вси готовы.

Помолясь и позавтракав, тронулись в путь, имея за спиной быстро поднимающийся в небесный купол круг солнца. Через пару часов перебрались по мосту на другой берег Шелони возле Солцы, там, где одиннадцать дней назад произошла знаменитая битва. О ней напоминали стаи ворон, кружащиеся над полем и лесом, изглоданные остовы лошадей, а кое-где даже ещё и людей, искореженные доски щитов и доспехов, поломанные древки копий и ослопов, охвостья стрел… Федька и Илья ехали, оглядываясь по сторонам и тяжко вздыхая.

Миновав поле брани, ехали, уже имея солнце впереди справа, почти над самой головой. Сон стал морить Федьку, и, укрыв голову убрусом, он заснул. Его разбудили, когда следовало предъявить опасную грамоту псковской заставе, расположенной в пятнадцати вёрстах от Новгорода — вот докуда добрались враги вольности! Вскоре всё было улажено, и поезд смерти двинулся дальше своею дорогой. Спать уже не хотелось, и Федька с удивлением размышлял о том, что от ночных его страхов не осталось и следа. Можно было бы и теперь незаметно приоткрыть крышку гроба и засунуть туда отсечённый палец, вернуть мертвецу похищенное, но Федька не чувствовал никаких раскаяний и даже уверял самого себя, что ночными ужасами искупил свой грех.

Вскоре показались купола церквей Юрьева монастыря, дорога свернула влево, обошла озерцо Мячино с белеющей на его берегу Благовещенской церковкой, и взору путников предстало великолепное зрелище самого богатого города Руси, вознамерившегося стать самым богатым городом Литвы. По широкой низине устремляли свой бег волны Волхова, а по обе стороны реки, сколько хватало глаз, растекались бесчисленные постройки. За могучими стенами и башнями Детинца, построенного легендарным Рюриком и затем одевшегося в камень, возвышались золотые купола Софийского собора Ярослава Мудрого. Крепкий мост соединял Софийскую и Торговую стороны, под ним туда-сюда сновали кораблики в бесчисленном множестве. И вся эта громада древнего города надвигалась, приближаясь, и слезами наполнялись глаза от осознания величия волховской твердыни. «Красив ты, Господин Великий Новгород, — думал Федька с сильным чувством. — И роднее тебя нет. Но суждено, суждено нам с тобой расстаться!»

Объехав стороной весь Людин конец, стали двигаться по улицам Загородного конца. Новгородцы с непокрытыми головами встречали угрюмый поезд, весть о том, что Борецкий со товарищи возвращается домой лежа, летела далеко впереди повозки, на которой сидел Федька рядом с ограбленным им гробом. Вот уж пошли и высокие, великолепные здания, принадлежащие самым богатым людям Новгорода, — начинался Неревский конец, место проживания большей части господы — знаменитейших купцов и бояр, гнездо сторонников вольности, независимости от Москвы и присоединения к Литве. Показались и верхушки деревьев сада, в котором утопал Чудный дом Марфы Посадницы. Сама она стояла у ворот в окружении своей многочисленной свиты, и, увидев её, Федька почувствовал, как шёлковый шнурок, на котором висела кишенька, содержащая палец Борецкого, вновь стала душить его. Резко выпрыгнув из телеги, Федька громко возопил:

— Граждане новогородские! Я — Фёдор Курицын, сын купца Василья Фёдоровича, жителя Торговой стороны. Я был в Шелонских бицах при Димитрии Исаковиче Борецком и вмисти с ним попал во плен. Своими очами видел, як ссикли ему буйну голову по приказу Московского князя Ивана Васильевича. Не могу ныне взирать на горе матери его! Душа лопнет! Отпустите меня, добры люди!

Но его строго взяли под руки и повели пред очи Марфы Посадницы. Могущественная новгородская владычица с каменным лицом встречала повозки с гробами, молча поклонилась им и проследовала вместе с ними во двор. Из всех сопровожатаев скорбного поезда одного только Федьку и пропустили, ибо у него была опасная грамота Московского князя, а значит, он за всё отвечал. Здесь Марфа велела всем остановиться и обратилась к Федьке, строго глянув на него пронзительным взглядом немолодой, но ещё весьма живой женщины:

— Ну, Фёдор Курицын, бачь[85] теперь, що ты нам привёз!

Лишь внешне Марфа оставалась спокойна, внутри же у неё всё так и клокотало от душевной муки. Дмитрий — любимый сын, норовом так на неё похожий, главная её надежда и чаянье… Если там, в смертном ларе, окажется именно он, Марфа не сможет сдержать чувств, но у неё всё ещё теплится надежда на то, что Дмитрий как-нибудь исхитрился и вместо себя подставил кого-то другого. Чудесный перстень должен был спасти его от гнева Ивана-москаля. Кто только не владел этим чудодейственным оберегом, посвящённым таинственному демону Иллюзабио, помогающему обрести милость, покровительство и успех у сильных мира сего, — магистры рыцарских орденов и особы королевской крови, знаменитые придворные и полководцы, даже один римский священник, которому Иллюзабио помог сделаться папой. Даже если человек, владеющий перстнем, ничего из себя не представлял, не был наделён никакими дарованиями и умом, Иллюзабио способствовал тому, чтобы в глазах влиятельных людей владелец оберега выглядел весьма полезным, способным, талантливым, деятельным, короче — помогал пускать пыль в глаза. А уж людям одарённым он вдвойне споспешествовал. И все они доживали до глубокой старости. Так что…

Молодой сын Василия Курицына складно, не сбивчиво и не торопливо всё рассказывал. Марфа подманила к себе младшего сына своего, Фёдора Исаковича, и, остановив речь Курицына, спросила:

— Правду бачит?

— Так оно всё и было, матушка, — кивнул Фёдор.

— Бачь дальше, — приказала Марфа Курицыну.

Тот уже дошёл до рассказа о том, какими словами отвечал Дмитрий Исакович великому князю Ивану Васильевичу. Чувство гордости за сыновнюю непреклонность затопило душу посадницы.

Да, посадницы! Несмотря на всё неслыханное унижение, которое она испытала сегодня утром на вече, когда её лишили звания старшины Господина Великого Новгорода и большинством голосов выкрикнули новым степенным посадником Фому Коробова. Какой неожиданный удар со стороны веча! Казалось, словенцы[86] побеждены, обескровлены, задавлены, вот-вот придёт подмога со стороны Литвы, огромное войско, возглавляемое бравым литовским паном, женихом Марфы, правда неревская[87] восторжествовала, и вече должно понимать это. А оно вдруг провозглашает новым посадником Фому, словенца! Но недолго продлится сие безрассудство новгородское, дай только срок!

Самое обидное, что обе её главные сторонницы — и Анастасия, и Евфимия — перешли на сторону умеренных, тех, которые ни за Литву, ни за Москву. А когда кто-то в толпе громко крикнул: «Марфе Посаднице дали по заднице!» — Анастасия даже рассмеялась. Евфимия всё же вернее осталась, вот она, тут стоит, поблизости.