Выяснилось, что игумен Иосиф Волоцкий поспешно покинул Чудов монастырь и Москву. Он просил у всех прощения и отправился вместе с монахом Даниилом в свою Волоколамскую обитель, где, как уже всем было известно, взбунтовалась какая-то часть иноков.

— Рассердился он на меня всё же… — пробормотал Державный.

— За что? — спросил Геннадий.

— Было за что, — ответил Иван. — Не гневись — утаю от тебя.

Началась утреня. Потом, когда в высоких окнах храма забрезжил свет, отслужили первый час и раннюю обедню. Иван и Геннадий причастились. Вернувшись в келью Геннадия, там пообедали. Первым делом на двоих съели холодный блин, вчера испечённый младшим сыном Державного, Андрюшей. Потом хлебали монастырскую уху. Из одной миски — по желанию государя.

— Так мы вчера с Осифом ели, — пояснил он.

— Знаю, — улыбнулся Геннадий. — И я с ним так едал. Киновия.

— Киновия, киновия! — рассмеялся Державный.

К белужьему боку, который тоже рушили и ели из одного блюда, Геннадию подали водки, а Ивану — белого ренского вина. Пообедав, весело отправились вон из монастыря, на свежий воздух.

Стояло солнечное зимнее утро. Немного подморозило, дышать было не так влажно, как позавчера и вчера. Кругом, сверкая на солнце, лежали снега.

— Как хорошо! — промолвил Державный счастливо.

— Да, — охотно согласился Геннадий. — Чуден мир Господний.

Усевшись в санки, отправились в сторону Троицкой башни. Там их препроводили на раскат, с высоты которого хорошо было наблюдать за взятием снежной Казани, назначенным на сегодня.

Огромный снежный город, раскинувшийся на правом берегу Неглинки, причудливо очерченный, красивый и мощный, льдисто сверкал и выглядел весьма неприступно. Потешные войска уже заняли в нём оборону — всюду, куда ни глянь, на стенах и зубчатых башнях сверкали доспехи защитников. В их задачу входило как можно дольше и решительнее обороняться, но всё же в конце концов уступить натиску и сдать город на милость нападающих. Эти тоже в свою очередь готовились к приступу, видно было, как они возбуждены, мотаясь на своих лошадях туда-сюда, размахивая руками, что-то выкрикивают, выстраиваются, спорят. Пред ними на вороном коне разъезжал в зеркальном доспехе и ерихонке сам великий князь Василий Иванович — главный воевода потешного похода на снежную Казань.

Как хорошо всё придумали сегодня! Устроить эту забавную битву, а потом только всей Москве просить друг у друга прощенья. И, простив друг друга, сесть за стол — в последний раз пировать перед Великим постом, заговляться блинами, рыбой, икрой, сыром.

Геннадий поглядел в сторону казанских послов. Они так и не уехали — ещё бы! им любопытно было поглазеть, как будут завоёвывать Казань, хоть и снежную. Теперь сидели чуть поодаль от Державного. Молча, сурово и даже, кажется, сердито озирали залитое солнцем Занеглименье, где с минуты на минуту должно было закипеть потешное сражение.

— Не нра-авится им! — радостно гоготнул Геннадий. — Глянь, Державный, как казанцы-то насупились. Нахму-у-урились, бесермены, сопя-ат!

Но Державный уже сам сопел — укутанный в медвежью шубу, сидя в широком и удобном кресле, государь Иван Васильевич вовсю спал.

Всё!

Кончилось!

Кончилось великое московское веселье. Наступил первый день Великого поста.

В прошлом году княжичу Андрею Ивановичу исполнилось четырнадцать лет, и нынче он по-настоящему будет поститься, по-взрослому, ибо достиг совершеннолетия. Отец в его годы уже женился на первой жене своей, Марье Борисовне. Сегодня и завтра вместе со всеми Андрюша не будет ничего есть. В среду — хлеб, вода, морковка, репка. Четверг — снова впроголодь.

Ух ты! Страшно совсем ничего не есть. Получится ли?

С утра сегодня великокняжеский кремлёвский дворец наполнился запахами палёной мяты и уксуса — слуги принялись выкуривать масленицу, чтоб и духу её не оставалось, духу блинного. Андрюша эти запахи терпеть не может. Выскочив из постели, быстро оделся, прочёл утренние молитвы и отправился в баню — понедельник-то ведь чистый. Баня сегодня и вместо еды, и вместо питья.

По пути в мыльную избу он вспомнил детство, как Чистыми понедельниками приходили к нему, бывало, отец с матушкой, уже успевшие до рассвета попариться, вымыться, смыть с себя масленичное разгульное веселье. В чистых и простых, без малейшего узора, одеждах, на матушке никаких украшений, отец тоже снял с руки перстни. Как от них, бывало, дивно пахло! И он, только что проснувшийся, целуемый ими, льнул к родным родителям, пахнущим свежестью и чистотой…

И вот теперь матушки уже нет в живых, да и батюшка плох — не в этом году, так в следующем, того и гляди, помрёт. Вчера, говорят, уснул, не успев даже посмотреть начала приступа на снежную Казань. Правда, потом выяснилось, что он перед этим всю ночь не спал, исповедовался игумену Иосифу. Андрюше Волоцкий старец не нравился — уж больно какой-то ретивый, если не сказать — злобный. Но вот старший брат Вася его весьма чтит, а стало быть — Иосиф хороший.

А до чего ж лихое сражение вчера развернулось в Занеглименье! Андрей сражался в рядах нападающих, вёл на приступ свой собственный полк, а всем взятием руководил брат Василий, великий князь Московский и всея Руси. Славно бились, ничего не скажешь! Снегострельные орудия и с той, и с другой стороны лупешили так, что ого-го! Снежными снарядами прошибало стены потешной крепости, валило с ног, выбивало из седел. Двое участников сражения не по-потешному, а по-настоящему жизни лишились. Но на то она и битва, хоть и развлекательная.

Взяли вчерась Казань, взяли! Вчера — снежную, а придёт время — истинную Казань возьмём, дай только срок. И Смоленск. Снежным-то Смоленском ещё в пятницу овладели.

Взяли Казань и развалили от всей души. Послы казанские даже на пир не остались — уехали в лютой хмурости. Братья Юрий, Дмитрий и Семён, державшие оборону, сдались на милость победителей и были прощены. С их прощения началось на Москве прощение всеобщее, а потом был пир. Последний.

Надо будет сегодня сходить, полазить по развалинам вчерашней Казани, повспоминать былые свои ратные подвиги, а то не сегодня-завтра всё таять начнёт. Нынче зимы пошли хлипкие, а весны ранние. Не то что прежде. Много пожил Андрей Иванович на белом свете, многое помнит. В детстве зимы полютей нынешних бывали.

С этими мыслями Андрюша и вошёл в мыльную избу. Там в обширном предбаннике брат Семён, позёвывая, снимал с себя кафтан.

— Здрав буди, Семеша! — важно поздоровался с ним Андрей Иванович.

— Здорово, коль не шутишь, — ответил Семён.

— Бока не болят после вчерашнего? — съехидничал Андрюша.

— Ой! Ой! — вспыхнул Семён. — А у тебя-то? Скажите, какой воевода! Ежели б твоим полком не Булгак заправлял, то и тебе б славы не сыскать.

— Да всё равно вчерашней Казани преждеосвященная была участь, — махнул примирительно рукой Андрей Иванович.

— Это точно, — согласился Семён, снимая сорочку. — Ты «Господи Владыко живота моего» прочитал сегодня?

— А как же!

— Молодец.

Семён отправился в парилку. Быстро закончив раздевание, Андрей поспешил за ним следом. Все четверо его братьев сидели там на полке и пыхтели — пар был довольно крут. У Андрюши вмиг дыхание спёрло, до того жарко натопили баню.

— О-ох! — простонал Дмитрий Жилка, отдирая от груди нательный крест.

— Вот те и ох! — возмутился Василий. — Говорил же тебе сколько раз — не надевай в парилку серебряный, надевай кипарисный. Страдай теперь.

На груди у Жилки пламенел красный крестный след ожога.

Следовало и Андрюше лезть на полок к братьям, но и внизу шибко горячо было.

— Сказывают, когда агаряны Ерусалим взяли, они всем христианам, которые Святый град покидали, на лбу калёным железом кресты ставили, — сказал Юрий.

— Такая отметина — почётна, — сказал Василий. — Не то что у Жилки. Банный крест!