— Пэ!

Оставалось лишь оторопело пробормотать в ответ:

— Пэ…

— Ах ты! — воскликнул обидчик, схватил Бернара каменными лапищами и трижды слюняво расцеловал в щёки. Потомок Меровингов решительно недоумевал, как вести себя — обидеться, вспыхнуть, выхватить оружие из ножен или стерпеть, плюнуть, смириться с подобным варварством. Но мысль о том, что он, кажется, снова, во второй раз за сегодня, избавлен от возможной гибели, сыграла тут главную роль, и Бернар заставил себя улыбнуться, позволил обидчику усадить его за стол с весёлыми красотками и разом махнул полный стакан какой-то тёмной жидкости. Оказалось, это вино, причём не самое худшее, похожее на итальянское, чуть сладковатое. В руку сунули целый окорок, а ведь как хотелось мясного! Бернар стал жевать и пить вино, и вскоре он уже орал вместе со всеми, произнося здравицы в честь французского короля Шарля, герцога Рене д’Анжу и многих других славных людей, оставшихся далеко-далеко, за Литвой, Венгрией, Австрией, Аламанией, Лотарингией. Ему уважительно кивали, но никто не понимал его благороднейшего языка, и он перестал кричать и занялся сидящей поблизости полнотелой блондинкой, указав на которую, обидчик по имени Юшка — они уж успели познакомиться — гаркнул: «Твоя!» От красотки пыхало жаром, Бернар никак не мог угадать, куда бы с ней удалиться, оказалось — можно попросту полезть под стол, но получилась только бессмысленная возня и сбивание с поверхности стола всего, что там было навалено. Когда Бернара, тучного, грузного, а с ним вместе и его неудавшуюся подругу вытянули из-под стола, он немного отдышался, попил ещё вина, съел куриную грудку и решил, что ему до смерти нравится та, которая при Юшкином друге. Друг выглядел горестно, он сидел, пьяно согнувшись, бил себя в грудь кулаком и выкрикивал только два слова; «Аксак! Аспид!» Бернар де Плантар набрался храбрости и стал объяснять Юшке, что хотел бы поменять свою полнотелую на эту — худощавую, чуть раскосую азиатку. Она казалась Бернару похожей на жену его двоюродного дяди, Тибо де Плантара, в которую Бернар был влюблён в далёком детстве. Юшка, словно понимал по-французски, вдруг догадался и со смехом пересадил полнотелую, заставив худенькую сесть с потомком Меровингов. Горестный друг даже и не заметил подмены, а блондинка сразу принялась его утешать и гладить по головке, как это только что делала рыжеволосая азиатка.

Тут дело быстрее заладилось. Вскоре, уединившись в какое-то малюсенькое помещение, где пол был застелен овчиной, Бернар наслаждался обществом худощавой красотки, восторгаясь её маленькими грудками, трепетным телом и удивительно ласковым именем Очалше. Долго и на удивление стойко находился Бернар с нею, покуда она не исчезла куда-то, воспользовавшись тем, что он задремал. Потом было снова застольное веселье, и сердце в груди стучало глухо и мощно. Очутились на улице, где Юшка со своим приятелем затеял драку против каких-то увальней, которые и драться-то толком не умели. Бернар сражался на стороне своего недавнего обидчика и многим расквасил носы, нисколько сам не пострадав. Меча даже не трогал — незачем было, и так весело. Одержав полную победу, возвратились в кружало — так называлось помещение, где шла попойка. И снова много пили и ели, снова орали песни. Кончилось всё уж и вовсе невероятным образом — откуда ни возьмись появился чёрт.

Он был мохнат и, как подобает, с хвостом, а на голове — рожки. Он показался Бернару очень даже знакомым. Да ведь это же тот — косорылый, который и привёл его сюда. Только теперь Бернар чётко видел, что это чёрт. Да и все остальные видели это, ибо с хохотом и улюлюканьем осеняли его крестными знамениями, а он страдал, визжал, как от нестерпимой боли, и всё ниже и ниже летал между столами. Наконец на четвереньках очутился у ног Бернара. Все стали подталкивать шевалье, делать взмахи руками, и потомок Меровингов смекнул, что на чёрте можно улететь куда душе угодно. Это его страшно забавило. Такого не доводилось видеть ему даже на сходках в Лангедоке — ни в Монсегюре, ни в Ренн-ле-Шато. Ужасно весело — утром увидеть настоящего чудотворца, совершившего не житийное, а подлинное чудо, обедать в обществе монахов и постников, побывать на аудиенции у будущего великого князя Московского, коему прочат великое будущее, ужинать среди лихих пропойц, насладиться воскресшей в своём юном обличий женой родного дядюшки и в довершение всего — прокатиться на чёрте! Седлать его! А впрочем, можно и не седлать, достаточно только как следует ухватиться за рожки. И Бернар де Плантар, взгромоздившись на мелкого этого чёртушку, уселся поудобнее и громко скомандовал:

— А Жерусалем!

Хохот грянул неистовый, все поняли, куда собрался лететь потомок Меровингов, стали кричать:

— В Иерусалим! В Еросалим! В Русалим!

Косорылый чёрт взбрыкнул, резко взвился вверх, крепко ударив Бернара головой об угол столешницы, и посланник герцога Анжуйского очутился в небесной мгле, среди тускло танцующих звёзд. Он выполнил своё поручение, привёз Андре в Московию, и теперь с чистым сердцем летел верхом на чёрте ко Гробу Господню.

— Ванюша, глянь-ка! Подъезжаем. Переслав, — не то весело, не то волнуясь, сказал Иона, показывая на появившиеся в отдалении купола, башни и крыши старинного, основанного ещё Юрием Долгоруким города на реке Трубеж, берегом которой они все и ехали — Иван с Юрьем «под епитрахилью» Ионы и в сопровождении надёжной охраны. Кроме тех, кто вёз епископа в Муром, добавились франки герцога Анжуйского, ратники от Ряполовских да трое известных бояр, выбранных самим Ионою в свою свиту — Иван Ощера, Юшка Драница и Михайло Русалка, всю дорогу развлекавший детей разными байками да сказками.

— Где? Где? — выдохнул Иванушка, приподнимаясь в повозке и всматриваясь в даль, но ничего пока не видя. Вовсю зеленели берега Трубежа, деревья стояли в полном зелёном облачении, поздняя весна мощно заявляла о своих правах, и уж точно можно сказать — много воды утекло за прошедшие после того Чистого четверга три седмицы. Солнце разогрелось не на шутку, спеша испечь да подрумянить свой сладкий, пахучий май. Кто б поверил теперь, что всего лишь двадцать дней назад повсюду разлёживались загостившиеся снега!

Пасха, разговины, потом распутица непролазная — всё это задержало отъезд из Мурома. Покидали муромское убежище в неделю жён-мироносиц[14], Тимофея[15] праздновали во Владимире, а в день Многострадального Иова[16], в пятницу, на закате приблизились к Переславлю, где ждала встреча с Шемякой и обещано было воссоединение детей с отцом и матерью.

— Ну и глазастый же ты, батюшко, — удивился едущий верхом рядом с повозкою Русалка. — Уж на что у меня око зоркое, а только теперь увидело. Дай Бог кажному в таки годы столь чуткое зрение!

— А я раньше твоего увидел, — поспешил похвастаться Иванушка.

— И Шемяку видишь? — спросил его Юра.

— А как же! — приврал княжич.

— И батюшку с матушкой?

— И их.

— Вот и скверно, — не похвалил Ивана епископ. — Почто ж врать-то? Не грех ли?

Иванушка, насупившись, уселся обратно на пол повозки, застеленный мягкими пахучими овчинами. Что за жизнь такая — кругом, куда ни глянь, всё грех да грех! Когда Иона из-под богородичной иконы на Светлой седмице их к себе под епитрахиль принимал, Иванушку угораздило в носу поковыряться — грех! Юрка стащил золочёную сабельку, подаренную фрязином[17] Бернаром, пришлось поколотить его — опять грех! Повторил ненароком срамное ругательство, услыханное от Юшки Драницы, — и тут грех! Как жить, если плюнуть без греха невозможно? Во Владимире — кстати о плевках — в честь именин причащался, а потом случайно плюнул, тут Иона увидел да как запричитал: «Что ж это такое! Причастие выплюнул!» Как же выплюнул, если часа три прошло, уж и пообедать успел. Ан нет, оказывается, целый день нельзя плеваться, считается — Причастие выплюнешь.