— Успокойся, Селимхан, утешься — сам великий хан Ахмат-Илбуга пришёл проведать тебя.

Он открыл глаза и увидел Ахмата, склоняющегося над ним.

— Мой верный Селимхан, — обратился к нему Ахмат, — сможешь ли ты встать с постели и ехать?

— Ехать? — переспросил недоумённо Селимхан. — Куда ехать? Сражаться с вероломными урусами? О великий! Накажи, уничтожь их!

— Я непременно сделаю это, — отвечал Ахмат, — но только не теперь.

— Как не теперь? Почему?

— Сейчас всё складывается не в нашу пользу. Враг слишком силён, он занял господствующее положение на местности, ветер, страшный северный ветер дует и бьёт нам в лицо. Наши воины мёрзнут и умирают от переохлаждения. Огненный бой урусов, увы, сильнее наших стрел. Я увожу свои доблестные войска домой.

— Но ведь это… позор! — выдохнул Селимхан.

— Я много думал об этом, — вздохнул Ахмат. — Однако и великий Аксак-Темир не дошёл до Машкава. И, кстати, именно после неудачного похода на урусов начались его самые блестящие и победоносные завоевания.

— Но у каждого своя судьба, — продолжал спорить Селимхан, не желая смириться с мыслью, что после того, как Ахмата опозорили в Боровске, хан так просто возьмёт и уйдёт отсюда. — И ты — не Аксак-Темир, ты — Ахмат, ты должен стать более великим, чем Темир.

— И я стану, — кивнул Ахмат, кладя руку на грудь больного друга. — Я видел во сне Микала, который сказал мне, что я вернусь сюда и буду вдвое сильнее прежнего. Мы тоже станем лить огнестрельные орудия и одолеем кровожадных урусов. Но не сейчас. Этот год, как оказалось, не благоприятствует нашей победе. Вот и моя Чилик-бека простудилась, надо везти её в тёплые края… Хотя, конечно, не в ней дело.

— При чём тут Чилик-бека! — удивился Селимхан, чувствуя, как в груди его всё сильнее нарастает невыносимая боль, а сам он проваливается куда-то. И вот уже снова две скорбные кровавые тени подхватили его под руки и повели за собой, Джамиль и Зальман.

— Куда вы ведёте меня? — вновь попытался вырваться Селимхан. — В Ак-Сарае меня ждут мои жёны, Фатьма и Юлдуз, мои дети. Я хочу к ним!

— Поздно, — отвечал Зальман. — Отныне ты станешь ждать, когда они явятся к тебе.

— Куда?

— Увидишь. Идём, не оглядывайся больше.

Туман, окутывающий их, стал рассеиваться, и Селимхан увидел, что они идут по заснеженному руслу замерзшей реки. Он хотел спросить, Каусар это или Суходрев, что за река, но не мог, ибо уже был нем. И они шли долго-долго, целую вечность, а покуда Джамиль и Зальман вели Селимхана куда-то в неведомое, тем временем его слуги долбили промерзшую землю, торопясь поскорее совершить погребение и успеть уйти из Воротынска вместе со всеми.

Геннадий ехал в Боровск не только ради того, чтобы привезти Ивану послание Ростовского архиепископа, хотя, конечно, и этому поручению Вассиана он придавал огромное значение. Но куда главнее было другое. Сон, приснившийся ему в ночь со второго на третье ноября. Он, игумен монастыря, посвящённого памяти чуда Архангела Михаила о змие, впервые в жизни увидел во сне самого небесного покровителя своей обители. И так странно увидел. Приснилось ему, будто с Угры на Москву приехал боярин Русалка. И все кричат: «Русалка прискакал! Русалка прискакал!» Геннадий уже знал о гибели Русалкина сына Бориса и первым делом подумал, что Михайло Яковлевич приехал за утешением. И вот входит Русалка в Геннадиеву келью, и Геннадий видит, что это вовсе не Русалка, а в Русалкином обличье некое высшее существо. Тотчас перекрестившись, Геннадий с поклоном приблизился и хотел было поцеловать десницу гостя, как вдруг увидел, что десница та в огне. Поднялась и благословила Геннадия крестным знамением, и такой восторг охватил игумена, что он лишился чувств, стал валиться навзничь и — проснулся.

Проснувшись, он кинулся к образам и на какой-то миг почувствовал некое едва уловимое единство между иконой Архангела Михаила и тем вышним неземным существом, которое явилось ему во сне в облике боярина Русалки с горящей десницей. От сильного волнения мурашки побежали по спине, и всё тело Геннадия содрогнулось. Он понял, что сам Архангел Михаил, Архистратиг всех Небесных Сил бесплотных, благословил его на свершение какого-то великого подвига. А что могло стать таким подвигом, как не то, о чём они всё последнее время беседовали с Вассианом, — что ради победы над агарянами Ахмата надобно праведно пострадать, принять мученическую смерть. Стремительная мечта вмиг пронзила всё существо Геннадия. Он увидел себя стоящим на пути у надвигающейся великой тучи ордынского воинства. Он держит в руках икону с изображением Архангела Михаила и этою иконой заграждает путь хищникам, алчущим русской крови.

Что происходит раньше, он представлял себе смутно, но твёрдо осознавал, что должен так сделать, должен принять страдание и тем самым купить победу над врагом.

Геннадию было под шестьдесят, и был он крепок, полон душевных и телесных сил и здоровья. Любил верховую езду. Быстро уладив все самые насущные хозяйственные дела, он приказал оседлать лучшего монастырского коня по имени Звонша. Покуда игумена собирали в дорогу, он отправился к болящему Вассиану получить послание, которое тот писал последние два дня, и благословение. Прощаясь, он всё же решился и поведал духовнику Иоанна о своём дивном сне. Выслушав внимательно и с трепетом, Вассиан ещё раз благословил архимандрита — теперь уже на подвиг.

— Встану и не пущу рать ордынскую, — сказал Геннадий.

— Пострадай, брате, — прослезившись, осенил игумена крестным знамением архиепископ. — Токмо смотри, никому до самого главного часа не говори, зачем едешь.

Сев на весёлого Звоншу, Геннадий во второй половине дня пятницы покинул Кремль, перебрался на другой берег Москвы-реки и поехал по Калужской дороге сперва рысцой, потом чуть быстрее — развалом. От Москвы до Боровска лежало около ста вёрст. Вечером игумен добрался до реки Нары и, переночевав в селе Фоминском, поутру отправился дальше. Приехав в Боровский монастырь, он узнал, что государь только что отправился в город принимать ордынских послов. Недовольство Вассиана вновь обретало своё основание — Иван по-прежнему вёл переговоры с татарами, вместо того чтобы дать им решительное сражение. Однако, когда государь возвратился, выяснилось, что всё совсем не так, как думает его духовник.

Рассказ о растоптании ханской басмы порадовал Геннадия ещё и тем, что, судя по всему, он прибыл самое что ни на есть вовремя. Не завтра, так послезавтра ордынская рать непременно двинется на нас. И Геннадий решил только одну ночь провести в обители праведного Пафнутия, а поутру ехать в сторону Угры, навстречу агарянам. Во время вечери он сообщил об этом государю.

— Надобно ли тебе, архимандриту, подвергать себя опасности? — спросил Иван Васильевич.

— При мне икона, писанная Андреем Рублёвым, — сказал Геннадий. — На ней Архистратиг Михаил с пылающим мечом. Хочу с ней пройти по берегу Угры. Вижу, как мудро ты затеял оборону здесь, вокруг Боровска, но не помешает и с иконой проехаться. Как-никак, а скоро Михайлов день.

— Ну что ж, с Богом, — согласился великий князь. — А с собой возьми кого-нибудь из моих бояр.

— Можно мне поехать с архимандритом? — спросил Иван Булгак.

— Не бери его, он заполошный, непременно в драку ввяжется, — стал отсоветовать государь, но Геннадий решительно возразил:

— Пусть едет. Может, мне такого и надобно.

— И я поеду, — сказал вдруг Иван Младой. — Можно?

— Что ж, поезжай, коли хочешь, — теребя свою тёмно-русую бороду, ответил великий князь, — но ежели прознаете о наступлении Ахмута, тотчас назад, ты мне под Серпуховом гораздо нужнее живой, нежели на Угре мёртвый.

— А то мне приятнее там умереть, нежели живым к отцу приехать, — усмехнулся Иван Иванович.

Так и отправились — игумен Геннадий, княжич Иван, воевода Булгак да с ними дюжина дружинников. Ехали не спеша, осторожно, внимательно вглядываясь вдаль. По пути Иван Иванович всё расспрашивал, как там на Москве, здорова ли бабушка, что с Вассианом. Геннадий отвечал, что инокиня Марфа после пожара долго страдала своим задохом, но молитвами исцелилась и теперь дышит неплохо. Москвичи постепенно смирились с тем, что Посад необходимо было сжечь, и теперь ждут, как разрешится стояние на Угре, то бишь теперь уже — Боровское стояние. Вассиан же страдает почечуем[155], почти не встаёт, но уже чувствует себя лучше, лечится пеной-лупеной, соком молочая, горчаком и думает, что коли Иван Васильевич одолеет Ахмата, все болезни пройдут и архиепископ будет на ногах встречать своего духовного сына.