— Знаем, знаем, — закивал Геннадий, — мор по Галичу пошёл.

— То-то! — сказал Иона. — А я что? Тьфу — да и только! Фотий отказом в благословении вражду пресёк, ведь испугался тогда Юрий, распустил полки, не пошёл на Москву. А я не только не благословлял, клял Шемяку всяко, и — ничего. Смута меня не слухается. Оттого я до семидесяти лет дожил, а всё в епископах, всё только мечтаемый митрополит.

— Другого митрополита, кроме вас, никто не хочет в земле Русской, — промолвил с трепетом Фома.

— Толку-то! — фыркнул епископ. — Вот иду за Васильчатами, а удастся ли с их помощью примирить Шемяку с безглазым Васильем — не знаю. Погоду предсказываю, зубы лечу, родам помогаю — по мелочам всё это. Главное же не удаётся. Ничтожен я по сравнению с блаженнейшим Фотием, хоть он и мореец[2] был, а я русский.

В этот миг внезапного самоуничижения Ионы мимо благодушных путников лихо проскакали четверо всадников. Мало того, что они не оказали никакого почтения при виде старого иерарха и не замедлили бега своих лошадей, мало того, что вид их был весьма странен и одежда выдавала в непочтительных всадниках иноземцев, к тому же большая льдышка выскочила из-под копыта третьей по счету лошади, на которой ехал невысоконький ездок, по-видимому отрок. Выскочила — и прямо в лицо епископу. На щеке у Ионы выступили капли крови.

— Ишь ты, скакуны какие! — помахал им вслед кулаком Геннадий.

— Видали? — воскликнул Иона. — Только немца упомяни, он тут как тут. Ровно чёрт, прости Господи! Лукавого покличь, он и явится. Так и немец. Рад примчаться на землю Русскую, пакостить. Э-эй! Куды поспешаете, непутёвые? Гляди, копыта-ноги поломаете! Вот, теперь ещё с посеченной мордой в Муром явлюсь. Сильно там покорябало?

— Да нет, батюшко, ничего, самую малость, — ответил Фома.

— Дайте-ка, я вам убрусец свой приложу, — подсуетился Геннадий, доставая платок и утирая кровь с лица епископа.

— Спаси Христос, — вздохнул Иона. — Вот бешеные! И куды ж это они так несутся? А ну-ка, давайте сядем в повозку да поспешим и мы. Подозрительны мне эти иноземцы.

Подсадив епископа в повозку, Геннадий и Фома уселись подле него и велели вознице Петру ехать побыстрее.

— Может, догнать да всыпать? — спросил у Ионы один из охранников, Андрюша — молодой внук боярина Фёдора Кошки, сын Фёдора Голтяя. — Резвые-резвые, да мы догоним!

— Не надо, Андрюша, — отказался от мести епископ. — Пёс с ними, сами себя накажут.

Каково же было удивление, когда, проехав каких-нибудь полверсты, путники вновь встретили непочтительных иноземцев. Они озадаченно топтались посреди дороги, одна из лошадей валялась на снегу и задыхалась от боли в сломанной ноге. Отрок же, который на ней ехал, сидел рядом и громко переживал своё падение, вцепившись пальцами в ушибленную, а то и сломанную ногу. Телохранители Ионы окружили иностранных невеж, грозно подбоченясь и хмуро разглядывая их чудные платья. Под широченными, подбитыми толстым мехом епанчами выглядывали доспехи; головы покрыты большими плоскими шапками, а из-под епанчей — тонкие ноги в узких-преузких штанах, обутые в чёрные остроносые башмаки. Самый, по всему виду, старший с тревогой схватился за рукоять меча, готовый мгновенно выхватить его из ножен.

— Коленки не мёрзнут? — гоготнул Андрюха Голтяев.

— Это кто ж такие будете? Почто праведника нашего поранили? — сурово спросил другой ратник, Фёдор Плещеев, брат верного воеводы Шемяки, Михаила, главного захватчика Москвы.

Сидящий на снегу отрок попытался вскочить, да не смог — упал и вскрикнул от боли. Старший иноземец сжал губы и громко произнёс что-то по-непонятному.

— Эй, Фома, — сказал тут епископ Иона, — не твои ли сородники, часом?

— Мои, — вздохнул молодой монах и стал вылезать из повозки. — Вот чудеса-то!

Больше всего ужаснуло Андре то обстоятельство, что из-за сильной боли в ноге он не может встать и принять участие в схватке с этими варварами, что они сейчас схватят его, беззащитного, свяжут, затолкают в свою повозку и повезут, как барана на рынок, в свои страшные логова. Правда, ни Бернар, ми Роже, ни даже Пьер не верили байкам о людоедстве московитов. Но кто знает, ведь откуда-то истекают слухи о том, что эти дикие восточные северяне любят угоститься себе подобными, а в особенности иностранцами. Они даже короля своего, который у них великим князем именуется, всего ножами истыкали и на край света увезли, а там, кто знает, может, и съели. Во всяком случае, многие в Ле-Мане, провожая Андре и его спутников в дальнюю дорогу, называли Московию не иначе как дикой страной каннибалов.

И ведь угораздило же Эраблиеру споткнуться и сломать себе ногу на ровной дороге всего-то в миле от города, в который они так спешили попасть именно сегодня, дабы сбылось предсказание Гюи Карбона о столь важной встрече с московитским королевичем Жаном. Весь долгий путь мощная аквитанская кобылица прошла безукоризненно, а тут вдруг ни с того ни с сего подвела. Жалости к ней он ещё не успел испытать, поскольку сам был перепуган и охвачен собственной невыносимой болью. А тут ещё нагрянули эти, которых они обогнали по пути. Эх, хотя бы дотянуться до лука и показать им, как стреляет юный рыцарь анжуйского герцога! Но куда там, не дотянешься и встать не встанешь.

Один из варваров спросил о чём-то Бернара, оскалившись. Другой задал свой вопрос с весьма свирепым видом.

— Мы — верные слуги великого герцога Рене д’Анжу, — хладнокровно и громко ответил им Бернар, — и просим не чинить нам никаких препон.

На некоторое время наступило грозное молчание. Было ясно, что бой неминуем и вот-вот вспыхнет. Силы неравные — их шестеро, не считая монахов и кучера, против троих, причём Пьер, известное дело, боец никудышный. Обречены! Отчаяние охватило Андре вместе с волной новой боли, когда он опять попробовал приподняться. В этот миг из повозки выскочил молодой монах и — как гром среди ясного неба! — на чистом французском языке произнёс:

— Можете не волноваться, никто не собирается вас обижать. Вы попали в затруднительное положение, но, должен вам сказать, сами в том виноваты, поскольку проявили вопиющее неуважение к нашему праведному старцу Ионе. Кусок льда, выскочивший из-под копыта вот этой самой несчастной лошади, поранил ему лицо. Вы не соизволили замедлить ход своих лошадей, когда обгоняли нас, и за то, по слову праведника, поплатились. Вам следует прежде всего принести старцу свои извинения. Мы вас прощаем, но, как видите, наша гвардия настроена по отношению к вам довольно строго. Давайте избежим ненужной стычки.

— Видит Бог, это что-то невероятное! — прорычал в ответ Бернар. — Мы проехали через всю литовскую Русь и Рязанскую землю, но за всё время повстречали лишь трёх человек, с которыми можно было хотя бы кое-как изъясниться на смеси латинских и греческих слов. И вдруг… Позвольте вас спросить, кто вы, чудесный монах?

— Я — Гийом де Бланшфор, сын Анри де Бланшфора, по стечению множества причин поселившегося в Московии и перешедшего в греческое вероисповедание, — отвечал монах. — Но моё русское имя иное, в иночестве я — Фома. А теперь, прежде чем вы назовёте свои имена и мы займёмся вашим юношей, прошу вас — слезьте с коня и поклонитесь старцу Ионе в знак того, что вы приносите ему свои искренние извинения.

— Нам ужасно радостно увидеть здесь соотечественника, и я с готовностью выполню то, что вы нам приказываете, дорогой Гийом, — произнёс Бернар и впервые улыбнулся, являя дружелюбие.

— Прошу вас всё же называть меня Фомою.

— Хорошо, дорогой Тома, как скажете. Достопочтенный старец! — Бернар приблизился к повозке, из которой только что выбрался старый, убелённый сединами, красивый иерарх. — Простите нам наше неразумение и непочтение. Признаю, что, как бы мы ни спешили, нам следовало остановиться и воздать вам те почести, коих вы заслуживаете своим служением Господу Иисусу, нашему общему Богу.