Они взялись и так и сяк раскидывать мозгами, что бы такое придумать в качестве этого самого растреклятого последнего груздя. Каков он должен быть? Чёрствый или, наоборот, размяклый? Крупный, увесистый или же махонький, с ноготок?

— Лапистый, лохматый, обрюзгный! — давал свою картину последнего груздя шурин.

— А мой задум иной, — качал головой Никита. — Выть его такая, что сила грибородная у леса уже иссякла, и он не может крупно вымахать — малюсенький-малюсенький выпрастывается и боле расти не может. Так в младенчестве и загнивает. Его и сыскать тяжко.

— Разумно, — кивнул головой Агафон. — Но без искры. О! Вот что я придумал!..

— Я так и знала! Я так и знала! — вынырнула из-под земли Евдокия. — Захожу к золвице: «Где твой-то Никитка?» — «Да к твоему пошёл!» — «С наливом?» — «А то как же без него!» И не стыдно? Энтот дурак на своей грамотее свихнулся, а ты-то, Никита, ить умный мужик, и гриблятник, и бобрятник, и плотник!..

— Молчи, жена, молчи-и! — зарычал, приподнимаясь, Агафон.

— Я те дам «молчи»! — не унималась благоверная. — Вот где у меня грамотея твоя! — она побила себя ладонью по загривку. — И чему тебя токмо протопоп твой учил? Как нить до праздника? Ить Покров-то не сегодня, а завтра ишшо токмо!

— У нас свой Покров, Евдошенька, — с тяжёлым вздохом промолвил Никита. — Не бранись. Беда у меня, вот мы и судим-рядим, как из той беды выщемиться.

— Оно поня-а-атно! — развела руками Евдокия. — У вас, мужиков, как хухры-мухры, так тут и беды наступают, и беседы, прямо Вселенский собор, прости Господи!

Далее началось известное противостояние — мужчины пытались доказать женщине, что и впрямь заняты важными делами, а похмелка так только — для обострения ума. Женщина настырно прощупывала их оборону, желая доказать противное — что они просто пьют, а дела у них зряшные, для отвода глаз. Агафон с Никитой стойко и дружно держались и в конце концов победили супостатку, Евдоха в сердцах плюнула и удалилась с неласковым пожеланием:

— Тьфу! Залейтесь вы, окаянные! Прожабины кувшинные!

Некоторое время свояк и шурин молча потягивали медовуху, приходя в себя после сердцепролитной битвы с бабой. Потом Агафон сказал:

— А может, он и вовсе деревянный?

Никита даже и не сразу догадался, кто деревянный.

— A-а!.. Груздь-то? Да я уж думал. Ну деревянный, ну и что? Государь скажет: «Дурите меня!» Деревянного груздя любой выточить сумеет.

— А надо так выточить, чтоб диковинно было, да раскрасить попригляднее. Андроху Лаптя попросить. Он хитёр всякие деревянные забавы вытачивать.

— Он выточит, — согласился Губоед. Андрон, знаменитый лаптеплёт, известен был и тем, что на досуге вырезал всевозможные деревянные игрушки. — А хорошо бы к тому грамоту написать на бересте — мол, сей груздь и есть самый последний. Нацарапай, Агунюшка! А я тем временем за вторым балакарем сбегаю.

Никита малость шатко побежал домой за повторением, дома выстоял в яркой, но на удивление быстролётной схватке со своей женой и уже стремился назад, неся заново наполненный кувшин, на сей раз уже не заткнутый тряпкой, отчего под мышкой у Никиты образовалось мокрое и липкое озерцо.

Золото шурин — покуда свояк бегал туда-обратно, Агафон успел начертать на куске бересты грибную грамоту: «Сия изгуба иначе сказуемая груздем яко древянна есть и во московьстиих лесах последня бысть о чём и свидетелствуем». Никита, выслушав грамоту, остался вполне доволен шуриновым старанием и с удовольствием наполнил стаканы — полдела, считай, сделано, можно и промочить горло, или, как выразилась Евдоха, кувшинную прожабину.

После почина второго балакаря из Агафона посыпались новые изобретения насчёт груздя:

— А что, если государю на еже его подать? Мол, ежище последнего груздя улавливает, а мы — ёжика. Нет? Не нравится?

— Иди, лови этого ежаку! — отмахнулся Никита. Он уже подозревал, что завтра ему будет отнюдь не до ежей.

— А может, это старичок маленький?

— Где ты того старичка возьмёшь-то?

— Давыдушку!

Давыдушка был у них в селе старый старичок, которого в младенчестве колдунья сглазила, и он с двухлетнего возраста перестал расти — голова как у взрослого человека, а туловище, руки и ноги крошечные. Никита живо представил себе, как они приносят Давыдушку к государю, как старичок-малышок заявляет о себе, будто он груздь деревянный-последний, и так смешно стало, что Никита чуть под стол не скатился со смеху. Отсмеявшись, покачал головой:

— Каб не был Давыдушка столь глуп и обидчив, можно было бы.

— Тады давай кому-нибудь уд отрежем и понесём Ивану Василичу, мол, вот он каков, последний груздь!

Это уж вовсе ни в какие ворота не лезло, хотя и тоже смешно. Вспомнили про Лаптя и отправились к нему с початым кувшином. Агафон уж хорош был, с крыльца грохнулся, встал — вся рожа в куриных подарках. Андрон принял гостей поначалу угрюмо, но, увидев кувшин со знаменитым губоедовским мёдом, смягчился и провёл односельчан через жерло новых страданий, окончившихся тем, что и Лаптева жена, плюнув, пожелала добрым христианам подавиться выпивкой.

С уважением выслушав Никиту (Агафон уже способен был только выкрикивать: «Наливай!»), Лапоть коротко и мужественно ответил:

— Изделаем!

Спустя полчаса Никита снова бежал домой с пустым кувшином под мышкой, а обратно возвращался с полным. И с шишкой на затылке, поставленной жениным ухватом. Теперь уже казалось, что дело сделано, он спасён и можно за это выпить и покруче. На сей раз он наполнил кувшин мёдом двойной крепости.

Шурин уже курлыкал, лёжа лицом на столе. Лапоть же чинно дожидался Никиту, желая продолжить. Никита сначала наливал Лаптю побольше, а себе поменьше, но потом решил, что нечего слишком перепаивать Андрона, ему ещё гриб резать, и стал наливать поровну. Помнится, Андрон кричал:

— Я тебе не груздь, а грибной дворец выточу али грибной храм, получше, чем тот, который веницейский муроль[126] поставил!

И потом Никите снилось, как они все втроём приносят государю Успенский собор, якобы сие груздь последний. Он тяжёлый и почему-то не деревянный, а тоже каменный, и государь сначала доволен, а потом недоволен: «Что ж вы, черти, дурите меня! В грамоте сказано — деревянно оно должно быть!..»

Проснувшись, он долго не мог понять, где находится. Оказалось, у Андрона Лаптя в запечье. Неподалёку похрапывал шурин Агафон. Найдя воду и напившись, Никита вдруг осознал неотвратимость нависшей над ним беды. Всё, что вчера казалось таким беспроигрышным, — резной гриб, оснащённый грамотой — теперь выглядело нелепым, дурацким. Оставалось одно — в петлю.

Он осторожно выбрался из лаптевской избы. Батый и Шевкал яростно облаяли его, будто гвозди забивая ему в душу своим поганым верноподданным гавканьем. Было ещё темным-темно, лишь едва брезжило. В отличие от вчерашнего, сегодняшнее утро обещало облачный и, быть может, дождливый день. Тихо-тихо прокравшись в свою избу, Никита и там попил водицы, взял свою верную корзину и отправился в лес — искать последнего груздя. Как и где он найдёт желаемое и спасительное чудо, он знать не знал, брёл наугад скрозь изрядно облысевший за прошлый ветреный день лес. Медленно рассветало, и вместе с днём всё больше овладевала лесом сырость. Вскоре стало и накрапывать.

Фу ты!.. Ведь и грамоту вчера порвали! Дурак Агафошка, пьяный, вдруг вскочил — рвась бересту пополам! «Я, — кричит, — ишшо лучше завтра сочиню!» Сочинит он, сочинялка мухортая! Да и чего там грамота! Будто государь Иван Васильевич дурак у нас!

Тяжко вздыхая и чувствуя, как неодолимо накатывается похмелье, Никита Губоед, самый прославленный в окрестных сёлах грибник, знающий и зимние грибы, и ранние весенние, и такие, о которых и не скажешь, что это гриб, шёл по лесу наугад, куда ноги несли. На душе у него было жутко, как на пепелище.

Он вдруг вспомнил, что можно помолиться, и стал осенять себя крестными знамениями, прилепётывая: