Вот проплыла слева густо заросшая высокая могила Рюрика — величественный холм с возвышающимся из кустарников деревянным крестом. Далее, на другом холме, выглянула из-за деревьев и кустов румяная, нежная, как девушка, церковка Спаса Преображения на Нередице с голубоватым куполом. Следом за Спасским монастырём показался Михайловский, основанный святым Моисеем, архиепископом Новгородским, а на противоположном берегу белели стены и сверкали купола Юрьевской мужской обители, заложенной Ярославом Мудрым, во святом крещении — Юрием. Вспомнив о покоящихся там мощах Дмитрия Шемяки, Феофил громко вздохнул:

— Вот, Юрьевич, течём ко врагу твоему на поклон! Как ты ни спрятался от него, а он пришёл по твою душу.

— А правда ли, що его псяра вкупе с ним погребена? — спросил Фома Андреевич. — Нищого про то не слыхали, батюшко?

— Врасня! — резко ответил архиепископ. — Я сам был при погребении. Ефиёп — так пса Шемякина кликали — выл в отдалении, будучи привязан к дереву. Одначе вскорости он и впрямь издохнул, и там его, близь монастыря, и закопали, чернотущего. Точнее, подле Перынского скита. Во-о-он там.

Неподалёку от Юрьевского монастыря виднелись низкие, неприметные постройки скита, в котором в строгом уединении молились ко Господу о спасении мира несколько отшельников.

— А как думаешь, батюшко, — спросил посадник, — правда ли, що под тим скитом сам царь Перун глубоко в земли похоронен?

— Бис его знает, — нахмурился Феофил. — Видомо токмо, що на сём мисти стояло наивеликое поганое капище, Горюч-каминь, а на нём златой истукан Перун-царь с серебряной молоньей в руци. Вкруг плоского круга, на коем возвышался Горюч-каминь, в ямцах располагались осемь кострищ.

— И що? Бачут, будто егда молонья с неба ударялась о Горюч-каминь, он, якобы, воспламинялся? — продолжал беседу Фома Андреевич.

— Может, так, а может, не так, — пожал плечами архиепископ. — Видомо, що воевода Добрыня тот Горюч-каминь в землю грубоко зарыл, заткнув им некий бездонный кладезь, под землёю обнаруженный. А златых идолов — их три было, один большой болван, а два маленьких — Добрыня вывез на середину Ильменя и сбросил с лодки. И вот що я в мыслях своих выпикаю — те три болванца и были теми рыбами, що на нашем ветриле изображены.

— Как так? — удивился посадник, а все сидящие вокруг невольно поближе подвинулись к архиепископу, прислушиваясь.

— Рыбы-то сии откуль? — спросил Феофил. — Из бывалок про Садка Сытинича, так?

— Вроде бы, — кивнул Фома Андреевич.

— Бывальщина бачит, що Садко об спор с купцами новгородскими извлёк тех рыбиц из вод Ильмень-озера, и они были златопёрыми. Так?

— Так… А вон, у нас боян Микулка есть, — кивнул посадник в сторону сидящего неподалёку певца. — Можно приказать ему, он споёт нам былку.

— А що, пускай и споёт, — согласился архиепископ. — Токмо я сперва добачу байку свою. Домысел же мой таков — златопёрыми те рыбицы не потому были, що на них злато перо, а потому, що то были златы перуны!..

Феофил обвёл торжествующим взглядом всех своих слушателей, у которых так и отвалились рты.

— Ого! — восхитился посадник. — Златы перуны! Ну и ну!

— Вот те и ну! — весело подмигнул Фоме Андреевичу архиепископ. — В былинке як бачено? В Новгороде большие пиры шли, а Садко проторговался, и его купцы на пиры не звали. Он в великой тузи[90] идёт на Горюч-каминь и там голосит свою горькую писню. И тогда Перун-царь пожалел его и повидал тайну про трёх рыбиц. А по моему домыслу будет так: Садко Сытинич попросту углядел лежащих на дни Ильменя златых болванцев, извлёк и тайно переплавил в рыбиц. Потом отвёз обратно и скинул в езеро.

— Пощо? Какая корысть? — удивился посадник.

— А вот пощо, — охотно пояснил архиепископ. — Поганых болванцев ему бы извлечь из воды и присвоить не дозволили бы. А рыбиц — можно. Хитёр был Садко. Тем и прославился.

— Ловко продумано! — восхитился домыслу Феофила посадник. — И ведь впрямь, мелковато Ильмень-озеро. Наиглубочайшие глубины и те — не глубже четырёх саженей[91]. И аще даже Добрыня на такой глубине, истуканцев сбросил, в ясный солнечный день, такой, як ныне, можно любое дно увидеть. Видать, удача тогда в Садка влюбилась!.. Каб и нам такого счастья!..

— Как знать… — покачал головой Феофил. — Бачут, що Садко жизнь свою в страшных муках окончил и в уме повредился.

— А в бывальщинах про то не поют, — усомнился Фома Андреевич.

— В бывальщинах далеко не про всё поют, — ответил архиепископ. — Ну що, послухаем нашего Микулку-то?

Певец, взяв гусли, не заставил себя долго упрашивать и завёл песню былинную про спор Садка с купцами-новгородцами о том, водятся ли в Ильмень-озере златопёрые рыбы. Ладья, уже выскочив на просторы Ильменя, бойко бежала по волнам воспетого в былине озера, справа и слева берега всё дальше уходили, ветер крепчал, солнце сверкало ослепительно, звуки гусельных струн и голос Микулки звонко и ладно растекались по округе. Песня была знакомая, но певец так необычно обыгрывал её, что хотелось слушать и слушать.

Некоторые из тех, кто внимал домыслам Феофила о Садке Сытиниче, потихоньку переместились к краю ладьи и теперь внимательно смотрели вниз, разглядывая неглубокое дно Ильмень-озера. Феофил мысленно усмехнулся — вот простаки! поди, надеются, что и им повезёт, как былинному счастливчику. Но ему и самому до смерти захотелось присоединиться к ним и смотреть на освещённое ярким летним солнышком дно. А как да попадётся там что-нибудь!

Гусляр пел, дойдя до того места былины, когда все отправились на ловлю чудесных рыб:

Внезапно истошный крик одного из стоящих у края ладьи оборвал шёлковую, гибкую нить бывальщины:

— А-а-а!!! Воно! Золото! Поворачивай вспять! Анкорьте[95] ушкуй!

— Да где? Що? Аль ошалел, Васька?

— Никакой не ошалел! Сам видал своими очами!

— И я, кажись, що-то такое узрил…

Все переполошились, встал со своего места и владыка. В мыслях у него вспыхивали какие-то неясные ожидания. А что, если и впрямь достанется что-то со дна Ильменя?.. И чудом сим спасётся древняя вольность новгородская и от Москвы, и от латинства!..

Кормчий уже разворачивал ладью, парус хлопотал, складываясь; подойдя вместе с Фомой Андреевичем к краю посудины, архиепископ взволнованно смотрел на воды озера, хорошо просвечиваемые солнцем насквозь, до самого дна. Да и глубины тут не было никакой.

Вспятившись, ладья вернулась примерно к тому месту, где причудился златой блеск. Волны, стукаясь о борт, раскачивали кораблик. Все замерли, чуть дыша и напряжённо вглядываясь в заманчивые воды былинного озера. И вдруг архиепископ явственно увидел, как что-то поблескивает на дне золотым сиянием.

— Вижу! — рявкнул под самым ухом у Феофила молодой сын купеческий, Федька Курицын, который вчера привёз в Новгород казнённых в Русе знаменитых сынов боярских, в том числе и Марфина витязя, Дмитрия Борецкого.

— И я вижу, — выдохнул архиепископ в страшном волнении. Он и впрямь видел, но непонятно что — какие-то золотые узоры, расплывчатые очертания чего-то огромного, лежащего на дне и сверкающего в лучах полдневного летнего солнца.

— Где, Сокол, где? — чуть не падая за борт, хваталась за Федькин рукав его спутница, дочка угрина-снадобщика из Неревского конца. Видать, Федька умыкнул её без родительского благословения, поскольку, когда отчалили в Новгороде, отец Курицын объявился на пристани и стал выкрикивать Федьке всевозможные ругательства, требуя, чтобы сын немедленно воротился.