— Морея, — промолвил Геннадий задумчиво. — А ведь она дала Руси величайшего подвижника Православия. Митрополит Фотий-то был мореец. Святитель Иона всегда ставил его всем в пример и почитал себя недостойным его памяти. Как знать, может статься, вновь будет нам польза из Морей…
Он вернул парсуну Тревизану, и тот унёс её. За окнами уже смеркалось. Разговор продолжался, Геннадий поведал обо всём, что произошло на Москве за те два года, в которые Андрей Иванович и Вольпа путешествовали по далёким странам, — о замирении с Казанью и освобождении всех русских пленников, о Новгороде, в котором после кончины архиепископа Ионы началась смута против Москвы, появился князь Михаил Олелькович, сторонник воссоединения русских северных земель с Литвою, друг польского короля Казимира.
— Дошло до полного бесстыдства, — говорил игумен. — Олелькович и бояре Борецкие, знаменитейшие богатеи, подготовили докончание[36] — Новгороду считаться под державою великого князя Литовского, разве что при сохранении православной веры, не тотчас в католичество латинское. Да и то, кабы поставили новым архиепископом униата Пимена, не быть Православию в Новгороде. Этот уже готов был признать власть литовского митрополита, тоже униата. Но поставили не Пимена, поставили Феофила. Сей муж более привержен к отеческой нашей вере, он токмо и сдерживал падение новгородцев в лапы Литвы. Но бояре спешили подпасть под Литву, одновременно готовясь к нашествию войск Ивана Васильевича. Конечно, по новгородским болотам лучше было зимой вести поход. Но Иван замыслил обмануть новгородских стратегов. Напрасно они ждали его всю зиму, а не дождавшись, к лету распустили войска свои, чтобы к осени вновь собраться и вновь ждать нападения. А он-то и начал поход летом, чего николи не бывало супротив Новгорода. Да ведь и до зимы никак более ждать нельзя, до зимы докончание с Казимиром будет утверждено и Новгород перейдёт под его державу. Как ни сопротивляется Феофил, а таких, как он, в Новгороде маловато. Когда в ноябре приезжал на Москву новгородский посол Никита Ларионов просить о дозволении приехать Феофилу для поставления в архиепископы, государь наш так отписал новгородцам, что, мол, власть его есть равная как для Москвы, так и для Новгорода. Вече, прознав про это, вознегодовало немыслимо, обиделось, стало требовать скорейшего подчинения Казимиру. Тогда Иван отправил к вечу посла своего, Ивана Товаркова, с увещеваниями не рушить единства земли Русской, не совершать предательства, не уходить под власть Литвы и Польши. Но в головах новгородцев уже не осталось русских мыслей, одни лядские, и на призывы Товаркова они наплевали, как наплевали и на послание митрополита нашего, Филиппа, кое он пустил в марте, требуя от господы и веча не отступаться ни от благочиния великой старины, ни от Святого Православия. Псков хотел быть посредником между Новгородом и Москвою, но Новгородцы потребовали от псковитян, чтобы те, вкупе с ними, присоединясь к Литве, сделались нашими врагами. До каких пределов бесстыдства дошла вольность новгородская! Вот она, пагуба немецкая да лядская!
В конце апреля Иван Васильевич собрал братьев своих, воевод, епископов, бояр на совет, и все пришли к согласию — надо идти на Новгород войною, и немедленно. На Троицыной неделе, в четверг, пошла первая рать. Князь Данила Холмский и Фёдор Акинфов, хромец, повели за собою сотню сотен войска, в основном конного, в направлении на Русу. Спустя неделю, имея чуть меньше ратников, выступил князь Стрига-Оболенский. При нём и большая часть касимовцев[37]. Друг Стриги, прославленный Басенок, увы, не встал со скорбного ложа болезни — скрутило и отняло у него всю правую сторону. Стриге же Иван определил двигаться на Волочёк да по Мете, прямо ко Новгороду. И вот теперь — завтра, значит — двинет свою рать и сам государь наш, великий князь Иоанн Васильевич, даждь Господи ему здравия духовного и телесного и торжества победы над обезумевшими в своей ереси новгородцами!
Геннадий продолжал рассказывать о бесчинствах, творимых в Новгороде о засилии там литовцев и поляков, об издевательствах над сторонниками Москвы и православной веры. Явился монах, посланный во дворец к государю, сообщил, что завтра на рассвете Иван будет ждать у себя Вольпу и Вову и разрешает им тоже идти вместе с ним в поход.
— Ну вот и славно, — сказал Геннадий, глядя на зевающего Вольпу и совсем уже сонного Тревизана. — Пора нам всем укладываться спать-почивать. Вы с дороги усталые, а завтра с самого раннего утра день предстоит нам всем многосуетный. Я ведь тоже сбираюсь идти вместе с Иваном — куда он, туда и я. У меня всё приуготовано. Идёмте, я провожу вас на ночлег.
Поднявшись из-за стола, Геннадий прочёл благодарственные молитвы и повёл гостей своих в отведённые им кельи, где всё уже было постелено по-монастырски скромно, но уютно. Пожелав им доброй ночи, отправился в свою келью, где встал на сон грядущий помолиться Богу. Молитва помогла ему, и волнения о завтрашнем дне немного поутихли. Он лёг одетый на голую скамью и вскоре уснул.
Ему приснился весёлый и свежий Иона, в то утро, когда на митрополичьем дворе закладывали церковь Ризположенья в честь спасения Москвы от набега татар Мазовши. Счастливый и торжественный свет растекался повсюду, и с этим светом, переполняющим душу, игумен пробудился, вскочил, кинулся к окну — начинало светать. Помолясь и умывшись, Геннадий распорядился, чтобы будили вчерашних гостей, а сам вышел на монастырский двор, где стояли иноки, ожидая его, слегка поёживаясь от утреннего холодка и радостного волнения — предстоял крестный ход вокруг Кремля ради Господнего благословения государю Ивану Васильевичу на войну с Новгородом.
Ждать пришлось недолго. Не успел Геннадий осмотреть, правильно ли расставлены его монахи с хоругвями и образами, как прибежал гонец с вестью о том, что крестный ход вышел из Успенского собора, пересёк Красную площадь[38], миновал Иоанна Лествичника и вытек на Ивановскую.
— Ну, слава тебе, Царица Небесная! — перекрестился игумен. — Кто рано встаёт, тому Бог победы даёт.
Вскоре со свечой, взятой в фонарь, на улице за открытыми вратами монастыря появился первый ходок — тот самый ключарь Яков, который пред смертью Ионы дивное знамение имел. За ним с двумя тяжёлыми хоругвями шли Никита и Пётр — архидиаконы Успенского и Благовещенского соборов, оба высокие здоровяки. Далее двое дьяконов несли большую икону, нетрудно догадаться — Владимирскую, бесценную Богородицу Пирогощую, писанную самим евангелистом Лукой при земной жизни Приснодевы Марии, спасшую семьдесят пять лет назад Москву от нашествия орд Тамерлана. За нею шёл весь причт Успенского собора, неся корсунские кресты — два хрустальных и один серебряный, иконы и ковчеги со святыми мощами.
Среди причта шли и главные лица Москвы — великий князь Иоанн Васильевич и митрополит Филипп, семь лет назад возведённый в сан. Пред верховным пастырем Русской Церкви несли ковчег с главной святыней Кремля — десницей и локтем апостола Андрея Первозванного. Государь сам нёс свой ковчег, в котором покоились другие мощи — честная глава Иоанна Златоуста, именем которого великий князь и был наречен при крещении.
Когда митрополит, государь и весь причт Успенского собора прошествовали мимо ворот монастыря, идущие следом приостановились, предоставляя возможность чудовским монахам войти в крестный ход. Архидиакон Роман понёс главную архангельскую икону, за ним пошли иеромонахи: Дионисий и Кирилл — с хоругвями, Фома с образом святителя Алексия Московского. Далее уже пошёл сам игумен. Войдя в общий строй крестного хода, он оглянулся и окинул взглядом других своих иноков, идущих следом. Средь них мелькнул и Андрей Иванович Бова, а в руках у него была завёрнутая в аксамиты вчерашняя парсуна. Видно, он не хотел терять время и надеялся сразу после хода встретиться с государем.
У ворот Баскачьего двора стояли два нарядных нукера с копьями изрядной длины. При виде великого князя они низко поклонились. Возле Девичьего монастыря стояли, ожидая возможности вклиниться в крестный ход, монахини и игуменья. А когда голова хода вступил во Фроловские ворота, справа от башни брызнуло яркое сияние и выглянул весёлый верх встающего солнечного диска. Геннадию стало ещё радостнее, он чувствовал, что сердце в груди светится точно также, как это возрождающееся светило. Миновав ворота и выйдя из-под Фроловской башни с наружной стороны Кремля, игумен увидел солнце в полном блеске, а на мосту — радостные лица монахов Андроникова монастыря, тоже притёкших поучаствовать в крестном ходе и пожелать Ивану Васильевичу победы. Впереди всех, под развевающимися хоругвями, рядом с андрониковским игуменом, держащим в руках образ святителя Алексия, стояла, счастливо улыбаясь, единственная сестра государя — Анна Васильевна, супруга рязанского князя Василия Ивановича. Лицо её сияло, как румяное спелое яблочко. Геннадий, поймав на себе её взгляд, поклонился, а про себя усмехнулся — небось опять рожать на Москву приехала. А может, прознав про великий поход, решила немного вместе с матерью почувствовать себя на Москве хозяйкою. А может, и то и другое — и родить, и московской госпожою побыть.
