— Да, я снова женюсь, — проговорил дон Кирико, бледнея и опуская глаза. — Но я не хочу на свадьбе ни музыки, ни танцев. У меня совсем другое на душе.

Когда солнце стало клониться к закату, он собрался уходить и попросил тещу приготовить все необходимое для ее дочери.

— Вы же знаете, мне нужно звонить к вечерне, там, наверху. Перед тем как выйти из дому, Марастелла бросилась матери на шею и опять разрыдалась; слезам ее, казалось, не будет конца. Бедняжке не хотелось, так не хотелось идти туда с ним одной...

— Да мы тебя проводим, не плачь, — успокоила ее тетка Анто. — Не плачь, глупенькая!

Однако она и сама плакала, а вместе с ними плакали и все соседки.

Невеселые проводы!

Одна только донна Нела, сестра Кирико, еще более румяная, чем всегда, не чувствовала никакого волнения: она, по ее словам, гуляла на двенадцати свадьбах, и никогда ни в слезах, ни в сладостях недостатка не было.

— Плачет дочь, разлучаясь с матерью, плачет мать, разлучаясь с дочерью. Так уж заведено! А теперь пропустим еще по стаканчику в утешение и отправимся восвояси, раз уж Лизи так торопится.

Все тронулись в путь. Это свадебное шествие напоминало скорее похоронную процессию. И, видя столь печальное зрелище, люди выглядывали из дверей, высовывались из окон или же останавливались прямо на дороге, смотрели на них и вздыхали: «Бедная новобрачная!»

Наверху, на небольшой площадке перед оградой, провожающие задержались, чтобы проститься с Марастеллой, ободрить ее и сказать несколько напутственных слов. Солнце уже садилось, небо горело красным пламенем, и море, казалось, тоже пылало. Снизу, из селения, поднимался смутный непрестанный гул, точно отзвук далекого грома, и волны задорных голосов ударялись о серовато–белую стену кладбища, погруженного в безмолвие.

Легкий, серебристый звон маленького колокола, которым Лизи Кирико возвестил вечерню, прозвучал для провожающих сигналом к уходу. При звуке этого колокола стена кладбища показалась всем белее, чем обычно. Быть может, это произошло из–за сгустившейся темноты. Смеркалось, пора было возвращаться домой. И все стали торопливо прощаться, хором желая новобрачной счастливой жизни.

Только мать и две самые близкие подруги остались с неподвижной, как будто оглушенной, Марастеллой. Облака, еще недавно пылавшие в небе, теперь потемнели и словно окутались дымом.

— Может быть, ненадолго зайдете? — спросил дон Кирико у женщин, стоявших возле калитки.

Но тетка Анто сделала ему незаметный знак, призывая его помолчать и обождать немного. Марастелла сквозь слезы заклинала мать увести ее обратно — домой, в деревню.

— Ради Господа Бога! Ради Господа Бога! — молила она. Девушка не кричала: она говорила так тихо, таким дрожащим голосом, что сердце у несчастной матери готово было разорваться. Еще бы, ведь девочка, конечно, сильно перепугалась, потому что увидела кладбищенские кресты, среди которых уже скользили ночные тени.

Дон Лизи Кирико отправился зажечь лампу в комнатушке, помещавшейся налево от входа; он посмотрел, все ли там в порядке, и замер в нерешительности: возвращаться ли ему или обождать здесь, пока новобрачная позволит матери уговорить себя и согласится войти в его дом.

Он все понимал и жалел ее. Он сознавал, что непривлекательная внешность мрачного, уже немолодого человека не могла внушить его юной супруге ни привязанности, ни доверия; и собственное его сердце также было полно печали.

Еще накануне вечером он бросился на колени перед скромной могилой с небольшим крестом, на этом самом кладбище, и, как дитя, рыдал, прощаясь со своей первой женою. Отныне он уже не имел больше права думать о ней; ему предстояло сделаться сразу и мужем и отцом для той, другой. Но заботы о новой жене не могли заставить его позабыть о тех обязанностях, которые он, вот уже много лет, свято выполнял в отношении всех тех людей, знакомых и незнакомых, что мирно спали тут под его охраной. Прошлой ночью он торжественно пообещал это всем крестам, когда обходил кладбище.

В конце концов Марастелла уступила матери и вошла в дом. Тетка Анто быстро захлопнула дверь, словно для того, чтобы девушка, очутившись в привычной обстановке жилища, избавилась от мучившего ее страха. И действительно, вид знакомых предметов, казалось, несколько успокоил Марастеллу.

— Ну а теперь сними шаль, — сказала ей тетка Анто. — Впрочем, обожди, я сама. Вот ты и дома...

— И она здесь полная хозяйка, — робко прибавил дон Кирико с грустной и ласковой улыбкой.

— Слышишь? — подхватила мать Марастеллы, чтобы побудить зятя сказать что–нибудь еще.

— Да, хозяйка надо мной и надо всем, что тут есть, — продолжал Кирико. — Пусть она твердо помнит это. Здесь возле нее будет человек, который станет любить и беречь ее, как родная мать. И она ничего не должна бояться.

— Конечно, чего ей бояться! — подтвердила тетка Анто. — Ведь она уже не ребенок! Что это еще за страхи! К тому же у нее будет теперь немало забот... Разве не так? Правда ведь?

Марастелла несколько раз утвердительно кивнула головой; но как только тетка Анто и обе ее подруги собрались уходить, она снова разразилась рыданиями, кинулась к матери и крепко обхватила ее за шею. Та с мягкой настойчивостью высвободилась из объятий дочери, в последний раз наказала ей всецело ввериться супругу и уповать на Бога, а затем удалилась вместе со своими спутницами, которые тоже утирали слезы.

Девушка замерла возле двери, которую мать, уходя, неплотно притворила; закрыв лицо руками, она старалась подавить рыдания; между тем от легкого дуновения ветерка дверь неслышно приоткрылась.

Сперва Марастелла, все еще закрывавшая лицо руками, этого не заметила; внезапно ей показалось — Бог знает почему, — будто в душе ее мгновенно воцарилась какая–то блаженная пустота, как это бывает во сне; издали доносился дрожащий, непрестанный стрекот кузнечиков, в комнату проникало пьянящее благоухание цветов. Она отняла руки от глаз и увидела, что кладбище залито ярким светом луны: он, казалось, околдовал землю — так неподвижно и отчетливо вырисовывались вокруг все предметы.

Дон Лизи Кирико приблизился, чтобы притворить дверь. И тогда Марастелла внезапно содрогнулась от ужаса; забившись в угол, она крикнула:

— Умоляю, не прикасайтесь ко мне!

Кирико, пораженный этим невольным взрывом отвращения, замер на месте.

— Да я ведь до тебя и не дотронулся, — пробормотал он. — Я хотел только дверь притворить.

— Нет, нет, — быстро проговорила Марастелла, стремясь удержать мужа подальше от себя. — Оставьте ее открытой. Я уже больше не боюсь!

— Как же нам теперь быть?.. — пролепетал дон Кирико, чувствуя, что у него опускаются руки.

Вокруг все было тихо. Сквозь полуоткрытую дверь доносилась лишь далекая песня крестьянина, беззаботно возвращавшегося домой, в деревню, при свете луны; снизу, с лугов, поднимался запах свежескошенного сена, особенно сильный в ночной прохладе.

— Если ты позволишь мне пройти, — сказал огорченный и глубоко униженный Кирико, — я запру калитку: она так и осталась открытой.

Марастелла все еще стояла в углу комнаты и даже не пошевелилась. Лизи Кирико медленно направился к ограде; он уже собрался было возвратиться, как вдруг увидел, что она бежит ему навстречу, как безумная.

— Где тут, где тут мой отец? Покажите мне! Где его могила?

— Ну что ж, ты права. Я тебя туда провожу, — ответил он глухо. — Каждый вечер, перед сном, я обхожу все кладбище. Ведь это моя обязанность. Нынче я этого не сделал из–за тебя. Пойдем. Фонарь не нужен. Нам будет светить небесный фонарь.

И они пошли по дорожкам, посыпанным гравием, среди зарослей цветущей лаванды.

Повсюду под лучами луны белели могилы богачей; а, железные кресты на могилах бедняков отбрасывали темные тени, и могло показаться, будто кресты эти лежат прямо на земле.

Еще отчетливее и яснее, чем прежде, с полей доносился дрожащий стрекот кузнечиков, и вдали неумолчно рокотало море.

— Вот здесь, — проговорил Кирико, указывая на невысокую скромную могилу, на которой был положен камень в память о несчастном случае и о трех людях — жертвах выполненного долга. — Здесь же лежит и Спарти, — прибавил он, видя, что Марастелла, рыдая, упала на колени перед могилой. — Ты поплачь тут... А я пойду чуть дальше, вон туда...