— Боже мой, Боже мой!.. — пробормотал он, вдруг обессилев. И стиснул рукой виски.

Но тут же вспомнил, что его ждет извозчик, и быстрыми шагами вышел из дому.

— Прощай, Роза. Скажи, что вернусь под вечер. Лошади шли рысью (этот болван извозчик навязал им колокольчики, как на деревенской ярмарке), и у Чунны, взбодренного свежим воздухом, сразу разыгралось неотлучное от него причудливое воображение: он представил себе музыкантов из муниципального оркестра — плюмажи на их головных уборах развеваются, они бегут за извозчиком, кричат, машут руками, просят остановиться или ехать помедленнее, потому что хотят проводить Чунну траурным маршем. А это невозможно, когда бежишь во всю прыть, вскидывая ноги.

— Благодарствуйте, друзья мои! И прощайте! Я вполне обойдусь без марша. С меня хватит дребезжания оконных стекол в ландо и этих веселеньких колокольчиков.

Когда последние дома остались позади и кругом простерлись поля, точно залитые морем золотистых хлебов, там и сям омывавшим оливы и миндальные деревья, Чунна вздохнул полной грудью. И словно ощущение жизни просветлилось в нем до полной прозрачности, он почувствовал тайную и как бы уже отделившуюся от него любовь к ней, любовь, которая только и надеялась, только и притязала на блаженную радость, распахнув глаза, распахнув все чувства, безвольно впивать в себя эту жизнь.

Справа, под рожковым деревом, он увидел крестьянку с тремя ребятишками. «Точь–в–точь курица с цыплятами под крыльями», — подумал Чунна, окинув мимолетным взглядом низкорослое раскидистое дерево, и приветственно помахал ему рукой. Ему хотелось послать последний свой привет всему, что попадалось на глаза, но в этом желании не было и тени сожаления: казалось, счастье, которое переполняло его в эту минуту, было достаточной наградой за неминуемую утрату жизни.

Тяжело громыхая, ландо, запряженное парой, неслось теперь вниз по пыльному и все более крутому шоссе. В гору и под гору тянулись длинные вереницы повозок; впряженные в них кони и мулы, щедрой рукой возниц прихотливо разубранные бантами, кистями, фестонами, знали дорогу лучше своих хозяев, которые мирно спали, уткнув носы в большие красные хлопчатого полотна платки.

Справа и слева на обочинах сидели, отдыхая на кучах щебня, нищие в грязных лохмотьях, калеки, слепцы — одни из приморского селения поднимались в город на горе, другие, напротив, спускались в селение, надеясь выпросить хотя бы грош или кусок хлеба и протянуть еще один день.

Глядя на них, Чунна опечалился и вдруг подумал: а не пригласить ли весь этот нищий сброд к себе в ландо: «Ну–ка, живее! Живее! Давайте скопом утопимся в море! Карета обездоленных! Залезайте же, дети мои, залезайте ко мне! Жизнь прекрасна, да не про нас».

Он сдержал себя, чтобы извозчик не догадался о цели его поездки. Но еще раз улыбнулся, представив себе эту компанию оборванцев рядом с собой в ландо, и, точно они в самом деле были рядом, тихонько повторял приглашение, приметив на дороге еще какого–нибудь бедолагу:

— А ну, влезай и ты! Чего там, провезу задаром!

III

В приморском селении Чунну знали решительно все.

В пору своего процветания он владел на этом длинном и прямом участке побережья чуть ли не самыми большими складами серы. Но коммерсант он был никудышный и в считанные годы его разорили или, как выражался сам Чунна, «сожрали живьем»; принимали в этом участие многие, в особенности же отличался как раз тот Чуннин помощник, которому он слепо доверял. Нажившись на хозяйских деньгах, этот человек стал не только одним из богатейших людей в округе, но и получил дворянство за «коммерческие заслуги». Не зря Меркурий, покровитель плутов, одновременно и покровитель торгашей.

— Драгоценнейший мой Чунна! — г услышал он, вылезая из ландо, и немедленно очутился в объятиях некоего Тино Имбро, молодого своего приятеля, весельчака из весельчаков, который тут же влепил ему два звонких поцелуя, одновременно хлопая по плечу.

— Ну как вы? Что вы? Каким ветром вас занесло в нашу дыру?

— Есть одно дельце... — смущенно улыбнулся Чунна.

— Собираетесь уплатить или стребовать? Если уплатить — что ж, отлично, вроде как самому полезть в петлю. А если стребовать — зря не надейтесь, но и не расстраивайтесь понапрасну... Это ландо в вашем распоряжении?

— Да, я нанял в оба конца.

— Отлично! Итак, извозчик, распрягай свою пару. Дражайший Чунна, я вас конфискую. Что это с вами? Вас сегодня словно подменили: нос побелел, губа отвисла... Что с вами? Голова болит? Ну, у меня есть одно такое средство, что она сразу пройдет: от него любая болячка проходит.

— Спасибо, Тино, друг мой, — ответил Чунна, растроганный неподдельной радостью этого балагура. — Но только мое дело и вправду не терпит отлагательства. А потом придется стремглав мчаться домой. Ко всему еще, понимаете ли, на меня сегодня может свалиться ревизор.

— В воскресенье? И потом, как это — не предупредив заранее?

— Вот новости! — ответил Чунна. — Предупреждения захотел! Они же скоты, эти ревизоры. Бросаются на тебя, когда ты меньше всего ждешь, как сокол на цыпленка.

— Это вы, что ли, цыпленок? — Имбро поднял руку, делая вид, что пытается измерить великанский рост Чунны. Потом продолжал: — И слушать ничего не желаю. Сегодня праздник — значит, самое время повеселиться. Я вас конфискую. Имейте в виду, я снова один–одинешенек. Моя жена, бедняжечка, дни и ночи проливала слезы. «Что приключилось, душенька, скажи мне?» — «Хочу к мамочке! Хочу к папочке!» — «Только и всего? Глупенькая! Поезжай к мамочке, поезжай к папочке, они дадут тебе конфетку, ах, девицы, вы как птицы!» Вы мой наставник, скажите, я правильно поступил?

Тут засмеялся и извозчик на козлах. Имбро воскликнул:

— А ты еще здесь, пустая твоя голова? Марш! Сказал тебе — распрягай лошадей!

— Погоди, — сказал тогда Чунна, вытаскивая из нагрудного кармана бумажник. — Раньше я заплачу, а потом...

Но Имбро схватил его за руку.

— Одумайтесь! Платить и умирать — чем позже, тем лучше.

— Нет, лучше заранее, — настаивал Чунна. — Раз уж я пусть ненадолго, но застреваю в этом гнездышке добропорядочных людей, значит, есть надежда, что меня обчистят до нитки, подметки на ходу срежут...

— Сказал, как припечатал! — закричал Имбро и бросился обнимать Чунну. — Истинно речь моего старого учителя! Теперь я узнаю тебя! Ладно, платите и пойдем!

С горькой улыбкой Чунна качнул головой, расплатился с извозчиком и спросил Имбро:

— Куда вы меня поведете? Но помните — на полчаса, не больше. У меня тут дело.

— Смеетесь вы, что ли? Извозчику уплачено, он хоть до вечера будет ждать. И слушать ничего не желаю. А как нам провести день, это моя забота. Видите, я с сумкой, собирался выкупаться. Вот и выкупаемся вместе.

— Какая нелепость! — энергично запротестовал Чунна. — Мне купаться? Что угодно, только не это!

Тино Имбро изумленно воззрился на него.

— Но почему нам не выкупаться?

— Потому что, — заявил Чунна, набычившись. — Я сказал нет — значит, нет. Если я и выкупаюсь, то позже...

— Но сейчас самое время, — настаивал Имбро. — Искупаемся, нагуляем аппетит, а потом прямиком в «Золотой лев»: набьем животы и глотки промочим. Доверьтесь мне.

— Праздник ко времени!.. Смех, да и только. К тому же у меня нет с собой купального костюма, ничего нет...

— Пошли! — воскликнул Имбро, хватая его за руку. — Все возьмем напрокат в купальне.

Снова горько улыбнувшись, Чунна подчинился стремительному и ласковому напору молодого своего друга.

Немного спустя, запершись в кабинке, он плюхнулся на скамью и прислонился головой к перегородке; тело его обмякло, на лице застыло выражение какого–то гневного страдания. Потом, передернувшись, он тяжело вздохнул и весь съежился, уставив локти в колени и стиснув ладонями виски; издевательский и горький беззвучный смех опять растянул ему рот.

— Предварительная проба морской стихии... — пробормотал он.