— Болван! — почти простонал Польяни; в отчаянии он не знал уже, плакать ему или смеяться.
Колли предостерегающе поднял указательный палец и отрицательно покачал головой.
— Не говори так. Меня это обижает. Лучше скажи откровенно, разве ты знаешь такую особу, из–за которой я стал бы вести себя как болван? Ведь на такого рода особ я смотрю с сожалением. Нарядно одетые, в лакированных сапожках, пестрый галстук, гелиопро... гелиокро... как это называется?.. Ах, да, гелиотроп в петлице и бархатный жилет, такой, как у тебя... Черт побери, до чего бы я был хорош в этаком бархатном жилете! Но уж такая у меня несчастная натура: никак не могу себя переделать! Послушай–ка, это в твоих интересах: если правда, что эта синьора Конфуцио с дочерью должна явиться сюда, давай приведем твою студию в прежний беспорядок, не то они о тебе Бог весть что подумают. Было бы еще лучше, если бы они застали тебя за работой, в поте... как это говорится?.. хлеба твоего... одним словом, в поте хлеба лица твоего. Возьми–ка добрый кусок глины, швырни его на станок и не раздумывая лепи меня таким, каким видишь, вот в этой непринужденной позе. Назови свое произведение «В борьбе», и у тебя его в два счета приобретут для Национальной галереи, вот увидишь. Правда... сапоги у меня не слишком новые, но, если желаешь, можешь сделать их совсем новехонькими, ибо как скульптор ты, скажу без лести, самый настоящий сапожник...
Костантино Польяни в это время все еще развешивал по стенам свои рисунки и больше не обращал внимания на приятеля. В его глазах Колли был выброшенным из жизни неудачником, упрямым обломком ушедшей в прошлое поры, порождением моды, ныне уже оставленной художниками: неряшливо одетый, безалаберный, беспечный человек, для которого безделье стало уже привычным состоянием. И это, по правде сказать, чертовски обидно: ведь когда на Колли нападает охота работать, он может дать сто очков вперед самому лучшему скульптору. Уж он–то, Польяни, это хорошо знает: сколько раз здесь, в своей студии, он сам наблюдал, как несколькими уверенными, нарочито небрежными прикосновениями больших пальцев рук Чиро Колли с удивительной легкостью заканчивал скульптурный этюд, над которым Польяни трудился до изнеможения. Но Колли следовало бы хоть немного изучить историю искусств, упорядочить свою жизнь, побольше следить за собственной внешностью, а то в этом жалком одеянии, с его вечно меланхоличной миной он просто неприлично выглядит. Сам он, Польяни, окончил два курса университета... и затем... он тщательно заботится о своей наружности... и уже недурно зарабатывает...
Два негромких удара в дверь заставили Польяни спрыгнуть со скамьи, на которую он взобрался, чтобы развесить рисунки.
— Это они! Ну что теперь? — обрушился он на Колли с угрожающим видом.
— Как только они войдут, я удалюсь, — отвечал тот, не трогаясь с места. — Можно подумать, что ты ждешь к себе самого римского папу. Не говорю уж о том, что ты мог бы и представить меня, эгоист ты эдакий!
Костантино Польяни кинулся открывать дверь, на ходу поправляя красивый русый хохолок надо лбом.
Первой вошла в студию синьора Консальви, затем — ее дочь; девушка была в трауре, лицо ее скрывала густая черная вуаль, в руке у нее был свернутый трубкой лист бумаги. На матери было великолепное светло–серое платье, оно удивительно шло к ее красивому лицу; пепельно–серые волосы задорно выбивались из–под изящной шляпки, украшенной фиалками.
Весь облик этой дамы красноречиво говорил о том, что она ощущает себя еще свежей и красивой вопреки возрасту. Вскоре подняла вуаль и дочь; она была не менее хороша, чем мать, но ее бледное лицо хранило выражение покорности судьбе и сдержанной скорби.
Вслед за первыми церемонными приветствиями Польяни счел нужным представить обеим дамам Колли, который по–прежнему сидел на диване, засунув руки в карманы, с потухшей сигаретой, в шляпе, надвинутой на самые брови, и, по–видимому, вовсе не собирался уходить.
— Вы скульптор? — спросила синьорина Консальви, внезапно зардевшись от смущения. — Колли... Чиро?
— Вот именно, Кодичилло! (Хвостик (ит.)) — отвечал тот, вытянувшись во весь рост; он все–таки снял шляпу, и теперь стали видны его густые сросшиеся брови и близко поставленные глаза. — Скульптор? А почему бы и нет? Да, я тоже скульптор.
— Но мне говорили, — чуть нетерпеливо, с легким раздражением продолжала синьорина Консальви, — мне говорили, что вас нет в Риме...
— Видите ли, я, как говорится, погулял, погулял по свету, милая барышня, — ответил Колли. — Прежде я постоянно проводил свои досуг в столице, ибо покорил волшебную страну — Стипендию.
Но потом...
Синьорина Консальви посмотрела на мать, та засмеялась и сказала:
— Как же нам теперь быть?
— Мне что, уйти? — осведомился Чиро Колли.
— Нет, нет, напротив, — поспешно ответила девушка. — Я даже прошу вас остаться, потому что...
— Ну и положение! — вырвалось у матери; затем, повернувшись к Польяни, она проговорила: — Впрочем, все это, пожалуй, поправимо... Вы ведь друзья, не правда ли?
— Самые близкие, — быстро ответил Польяни. А Колли прибавил:
— Вы не поверите, но за минуту до вашего прихода он собирался выставить меня за дверь!
— Да замолчишь ли ты? — прошипел сквозь зубы Костантино Польяни. — Прошу вас, пожалуйста, располагайтесь как дома. Чем могу вам служить?
— Видите ли, — начала синьора Консальви, усаживаясь, — моя бедная дочь, к несчастью, неожиданно потеряла жениха.
— Вот как!
— Ого!
— Ужасно! Представьте себе, это случилось накануне свадьбы! Несчастный случай на охоте. Быть может, вы даже читали в газетах? Его звали Джулио Сорини.
— Ах, Сорини, как же! — воскликнул Польяни. — У него прямо в руках разорвалось ружье?
— Это произошло в первых числах прошлого месяца... то есть нет... позапрошлого месяца... одним словом, тому уже три месяца. Бедняга доводился нам дальним родственником: он сын моего Двоюродного брата, который давно уже уехал в Америку, после смерти жены. Так вот, Джульетта — мою дочь зовут Джулиа, у них почти одинаковые имена...
Польяни изогнулся в изящном поклоне.
— Так вот, Джульетта, — продолжала мать, — задумала воздвигнуть памятник в Верано[3], на могиле своего жениха, чей прах пока что временно покоится в семейном склепе, и задумала она этот памятник в определенной манере... Ибо моя дочь всегда испытывала истинное пристрастие к живописи...
— Да нет... Зачем же... — смущенно прервала ее, опустив глаза, девушка в трауре. — Я это только так, чтобы время провести...
— Извини, милая, но если бедный Джулио желал, чтобы ты даже брала уроки...
— Мама, прошу тебя... — настаивала девушка. — В одном иллюстрированном журнале мне попался на глаза эскиз надгробного памятника по проекту синьора, который здесь... синьора Колли, эскиз мне очень понравился, и...
— Вот именно, — подхватила мать, приходя на помощь смутившейся дочери.
— И тогда, — продолжала синьорина Консальви, — я подумала, что с некоторыми изменениями...
— Простите, о каком именно памятнике идет речь? — осведомился Колли. — Ведь я их немало сделал, этих эскизов, в надежде получить какой–нибудь заказ хотя бы от мертвых, раз уж живые...
— Прошу прощения, синьорина, — вмешался в разговор Польяни, слегка задетый тем, что он вдруг оказался в тени, — вы задумали памятник по какому–то эскизу моего друга?
— Нет, не совсем такой, но... видите ли, — с живостью отвечала девушка. — Если не ошибаюсь, эскиз синьора Колли изображает Смерть, которая увлекает за собою Жизнь...
— А, припоминаю! — воскликнул Чиро Колли. — Скелет в саване, не правда ли, чей окостеневший контур едва угадывается под складками, хватает за руку Жизнь, цветущую девицу, которая того совершенно не ожидает... Да, да... Превосходно! Великолепно! Теперь я вспоминаю.
Синьора Консальви не могла удержаться от улыбки, любуясь редким самомнением этого удивительного человека.
