И хорошо еще, если Саро Тригона устраивал подобные сцены один. Иногда же он приводил с собой жену и всю ораву ребятишек. У дона Филиппино, который привык жить в полном одиночестве, голова шла кругом. Эти девять племянников, старшему из которых не было и четырнадцати лет, хоть и «плакали от голода», но, словно девять вырвавшихся на волю чертенят, брали штурмом тихий деревенский домик дяди: они все переворачивали вверх дном; стены дрожали, буквально дрожали от криков, смеха, рева, неистовой беготни; потом неизбежно слышался грохот падающих вещей, в лучшем случае — звон разлетевшегося на куски зеркала; тогда Саро Тригона вскакивал с громким криком:

— Орган сделаю! Сделаю орган!

Он догонял и хватал за волосы этих бездельников; раздавал им пинки, шлепки, пощечины, затрещины; потом, когда они начинали завывать на разные голоса, ставил их по росту, и все девять изображали орган.

— Не шевелиться! Красавчики... Посмотри, Филиппино, настоящие красавчики! Хоть картину с них пиши, правда? Что за симфония!

Дон Филиппино затыкал уши, закрывал глаза и в отчаянье топал ногами:

— Прогони их! Они все поломают, забирайте дом, сад, все возьмите; только, ради Бога, оставьте меня в покое!

А ведь дон Филиппино был несправедлив. Жена Тригоны, например, ни разу не приходила к нему в гости с пустыми руками: ведь вышитый берет с красивой шелковой кисточкой, тот, что у него на голове, она принесла, кто же еще? Или вот домашние туфли, тоже вышитые, те, что у него на ногах. А парик? Это двоюродный брат подарил, чтобы его рано облысевшую голову не продувало так часто. Настоящий французский парик! Саро Тригона заплатил за него Бог знает сколько денег. А обезьянка Тита? Ее ведь тоже подарила жена брата; это был сюрприз, чтобы добрый дон Филиппино не скучал один в своем деревенском домике. Так ведь?

— Осел вы, извините меня, самый настоящий осел! — кричал ему дон Маттиа Скала. — Почему иначе вы до сих пор заставляете меня ждать и никак не можете расстаться с землей? Подпишите договор, освободитесь от этой кабалы! С деньгами, что я вам даю, вы могли бы спокойно прожить в городе остаток жизни; потребности у вас скромные, пороков никаких. Безумец вы, что ли? Если вы и дальше будете тянуть время из–за своей Титы и Вергилия, станете нищим, да, да, нищим!

И так как дону Маттиа Скале не хотелось, чтобы участок, который он уже считал своим, пришел в запустение, он начал понемногу выдавать дону Филиппино деньги, отложенные на покупку земли:

— Столько–то на подрезку деревьев, столько–то на привой, столько–то на удобрение... Это в счет тех денег, дон Филиппино!..

— Хорошо, пусть будет так! — вздыхал дон Филиппино. — Только дай мне пожить здесь немного. В городе, с этими чертенятами, я и двух дней не протяну. Ведь я тебе не мешаю. Разве ты не хозяин здесь, дорогой Маттиа? Ты можешь делать все, что захочешь. Я ни в чем тебе не перечу. Лишь бы ты оставил меня в покое.

— Да. Но пока что ваш двоюродный братец не зевает, — отвечал ему Скала.

— А тебе–то что за горе! — возражал Ло Чичеро. — Ведь деньги ты должен был выплатить мне все сразу, верно? Ты же даешь их по частям, и, по сути дела, только я один и теряю на этом; сегодня немножко денег вперед, завтра немножко, так в один прекрасный день мне и получать будет нечего; ты же вкладываешь свои деньги в землю, которая со временем станет твоей.

IV

Доводы дона Филиппино были, без сомнения, убедительными; но какая у Скалы гарантия, что деньги, потраченные на чужую землю, не пропадут? А вдруг дон Филиппино, упаси Боже, умрет, не успев подписать купчую, признает ли тогда Саро Тригона, единственный законный наследник, произведенные затраты и его устный договор с Ло Чичеро?

Такие сомнения время от времени закрадывались в душу дона Маттиа; но потом он счел за благо не досаждать дону Филиппино и не попрекать его деньгами, которые тот получил вперед, иначе он рисковал услышать в ответ: «А кто тебе велел давать их вперед? По мне, участок каким был, таким мог и оставаться, хоть и заброшенным, меня ведь это никогда не интересовало. Не можешь же ты выгнать меня из моего дома, если я сам не захочу уйти». Кроме того, Скала рассудил, что он имеет дело с вполне порядочным человеком, неспособным обидеть даже муху. Да и нечего опасаться, что дон Филиппино внезапно умрет: живет он спокойно, пороков не имеет, человек он здоровый и бодрый, лет, пожалуй, до ста протянет. И потом о сроке передачи земли они уже договорились: как только подохнет обезьяна, а ждать, наверно, придется недолго.

Наконец счастье еще, что он смог купить эту землю за такую умеренную цену — лучше уж помалкивать и ждать; ему даже выгодно держать дона Филиппино в руках и тратить деньги не спеша, спокойно, осмотрительно. Ведь подлинным хозяином земли был он, а не дон Филиппино; на его земле Скала проводил больше времени, чем на своей собственной.

— Сделайте то, сделайте это.

Он распоряжался, приводил в порядок участок и не платил налогов. Казалось, чего еще можно желать?

Бедняга дон Маттиа мог всего ожидать, но только не того, что эта проклятая обезьяна, столько раз выводившая его из себя, сыграет с ним напоследок злую шутку.

Обычно Скала вставал до рассвета; еще с вечера он объяснял батраку, что надо сделать на следующий день, и утром всегда следил, как тот собирается на работу. Он не хотел, чтобы батрак, отправившись, к примеру, подрезать деревья, два–три раза за день возвращался то за лестницей, то за точильным камнем, то за водой к завтраку. Чтобы не терять времени даром, он должен был захватить с собой все необходимое.

— Кувшин с водой взял? А чем закусить, есть у тебя? Держи, вот тебе пучок лука. И поживей, слышишь!

И еще до восхода солнца Скала приходил на участок дона Филиппино.

В тот день дон Маттиа замешкался, обжигая дрова на уголь. Было уже десять утра, а между тем дверь в доме дона Филиппино оставалась закрытой. Странно! Дон Маттиа постучал, никто не ответил, постучал снова — ни звука; он посмотрел на балкон и на окна: как были закрыты на ночь, так и остались.

«Что за новости?» — думал он, направляясь к соседнему домику в надежде что–нибудь узнать у жены своего батрака.

Однако и здесь он натолкнулся на запертую дверь. Участок, казалось, вымер.

Скала, сложив ладони рупором, повернулся лицом к полю и громко позвал батрака. Когда наконец тот откликнулся, дон Маттиа спросил, нет ли с ним дона Филиппино. Батрак ответил, что даже не видел его. Тогда Скала, немного встревоженный, снова постучал в дверь и несколько раз позвал: «Дон Филиппино, дон Филиппино!» Не получив ответа и не зная, что думать, он принялся старательно тереть свой большой, дергающийся нос.

Вчера вечером он оставил друга вполне здоровым. Значит, заболеть тот не мог, по крайней мере настолько серьезно, чтобы не найти в себе сил хоть на минуту подняться с постели. Но, быть может, он забыл открыть окна, а сам ушел в поле со своей обезьянкой. Дверь же он, наверно, запер, когда увидел, что в доме батрака никого нет.

Успокоенный этими размышлениями, дон Маттиа отправился на поиски друга. Время от времени он останавливался и зорким привычным взглядом хозяина на лету примечал: «Здесь надо кое–что поправить», а потом снова начинал кричать:

— Дон Филиппино, эге–е, дон Филиппи–и–и–ино!..

Так он дошел до склона холма, где батрак и трое поденщиков окапывали виноградник.

— А дон Филиппино где? Что с ним такое? Я нигде не могу найти его!

Растерянность работников, которым показалось странным, что дверь дома как была запертой, когда они уходили, так и осталась, снова встревожила дона Маттиа, и он предложил немедленно возвратиться и вместе посмотреть, что произошло.

— Одно–то я хорошо понимаю! Скверно началось это утро!

— Странное дело, обычно он встает очень рано... — заметил батрак.

— Вот увидите, у него заболела обезьяна! — сказал один из работников. — Он держит ее на руках и, верно, боится шевельнуться, чтобы не потревожить ее.