Скажу честности ради, что сейчас Церкви наконец просыпаются. Христиане поумнее делают всё, чтобы выправить перекос и разорвать альянс с кесарем. Но вот опасность — вдруг люди, столько лет попускавшие, что меньшинство мучает очень многих, решат восстановить равновесие, поддержав «очень многих», тогда как надо изменить мерку, которою меряют теперь и богатые, и бедные, исчисляя цену жизни и работы? Если Церкви так ошибутся, они просто покинут умирающего кесаря и присягнут молодому. Распределить справедливей деньги — хорошо и нужно, но мы этого не достигнем и уж точно не удержим, пока считаем, что умение жить — добродетель, а всё на свете можно представить в понятиях прибыли и убытка.

Церкви резонно ужасаются, когда, восхваляя киноактрису, мы сообщаем, сколько у неё романов и разводов; они ужасаются меньше, когда, восхваляя человека, пьесу, картину, мы оцениваем их в долларах. Они возмущаются, когда «несчастные» торгуют своим телом; они спокойней, когда газетчики торгуют своей душой. Они шокированы, когда кутила изводит дорогую еду; они как-то терпят, когда продукты уничтожают из экономических соображений. Да, перекос есть; и пока мы его не выправим, баланс нашего мира будет писаться кровью.

Киру, царю персидскому, я очень обязана. Познакомились мы рано, он жил в детском журнале, где печатались «Рассказы из Геродота» или что-то в этом роде. Была там картинка: маленький Кир у пастуха, в такой же самой тунике, как Тезей или Персей в «Героях» Чарльза Кингсли. Без всяких сомнений, он был «античный» — это ведь он победил того самого Креза, которому Солон сказал: «Не называй никого счастливым, пока он жив». Рассказ походил на сказку — «матери приснилось», «оракул предрёк», — но походил и на историю: царь велел своим воинам отвести Евфрат, чтобы идти в Вавилон по бывшему руслу. Словом, Кира я поместила в античность, к грекам и римлянам.

Там он и был, пока я не обнаружила, что ему удалось переброситься из Геродота прямо в Библию. Удивилась я так, как удивляются кощунству. «Мене, мене, текел, упарсим…» Так вот кто сокрушил стену, прервал Валтасаров пир под строгим, пророческим взглядом Даниила!

Но Даниил и Валтасар — не античные, они — церковные, как Адам, Авраам, Илия. Они по-библейски одеты, особенно Даниил. Бог — не Зевс, не Аполлон, вообще не олимпиец, а яростный старик с Синая — ворвался в античную историю, к посторонним людям. Я растерялась.

А тут еще Эсфирь. Она жила в «Историях из Ветхого Завета», где и помогла избранному народу, подольстившись к царю Агасферу[7]. Вполне библейское имя, вроде Ахава или Ахаза. Но вдруг, в какой-то случайной фразе, я увидела: «Агасфер (зд.) — Ксеркс». Ксеркс! Да это же античность, это настоящая история! Против Ксеркса отчаянно и тщетно защищались Фермопилы. Тут не сказка, тут грохот и пыль воинского марша, тут чёткий рельеф и чистые краски Греции, над которой стоит античное, яркое, а не тусклое библейское солнце.

Казалось бы, связать эти миры мог Христос, но ведь Он — дело другое. О Нём говорят особым тоном, Он одевался, не по-библейски и не по-античному, а Ему дотошно, вплоть до сияния, подражали ученики. Если уж Он с чем-то связан, то с Римом, хотя Его упорно пытаются связать с ветхозаветным Израилем. Кстати, где-то в зазоре между Заветами сам Израиль странно меняется: вот он был хороший, вот — плохой! А вообще-то все они — библейские персонажи, и место им в Церкви, а не в истории. Они не «настоящие», как, скажем, король Альфред, тем более нельзя их сравнивать с нашими современниками.

Почти все дети, наверное, хранят такие миры в отдельных отсеках, самый замкнутый из которых — именно Библия. Кое-кто так и не вырастает — может быть, потому, что не заметил Кира с Ксерксом. Особенно инфантильны библеисты; возьмём, к примеру, спор о Евангелии от Иоанна.

В подробности вдаваться не буду, только скажу, что обычный критик никогда не привёл бы таких доводов. Недостатки евангелиста были бы достоинствами писателя, мало того — его хвалили бы, приводя те же самые примеры, за которые сейчас ругают.

Представим, например, что Христос не так давно умер, а настоящий писатель написал о Нём настоящую книгу. Как отзовётся на неё критик? Примерно так:

«Воспоминания об учителе. Джон Бар-Зеведей (изд. «Патмос», Ефес, такой-то год).

Читатели долго ждали этих мемуаров, хотя многое ходило в церковных кругах. Друзья почтенного священнослужителя неоднократно просили его записать то, что он видел и слышал в молодости. Теперь он это сделал при живом участии любимых учеников.

До сих пор печать не баловала нас сведениями о человеке, оказавшем неоспоримое влияние на всю нашу эпоху.

Небольшая анонимная подборка его притч и афоризмов мгновенно разошлась. К счастью, почти вся она вошла в очерк Дж. Марка и в более обширные труды Мэтью и Лукаса (который, к сожалению, не закончил второй части). Однако и Дж. Марк, и Лукас писали с чужих слов. Теперь перед нами труд близкого ученика, поистине изобилующий свежим материалом.

Со свойственным ему чутьём автор почти не повторяет того, что уже известно, кроме тех случаев, когда ему приходится располагать события в хронологическом порядке (признаемся, что в прежних очерках хронология явно хромает). Так, он ясно говорит нам, что за три последних года герой книги был в Иерусалиме по меньшей мере дважды; среди прочего, это позволяет прояснить детали, связанные с его арестом. Становится ясно и то, что синедрион допрашивал его два раза. Немало новых эпизодов. Теперь мы можем разобраться в нескольких загадочных делах, связанных с Вифанией, о которых ходили толки, возбуждавшие нездоровое любопытство. Однако, пока оставались в живых родные м-ра Лейзера, приходилось недоговаривать.

Самое интересное и важное в книге — беседы её героя в храме и личные наставления ученикам. Естественно, и по темам, и по стилю они отличаются от разговоров со смешанной аудиторией. Материал, приведённый автором, показывает нам и высочайший умственный уровень героя, и его поистине поразительные притязания. Комментируя соответствующие высказывания, автор проявляет недюжинную образованность и дарует нам незаменимые свидетельства очевидца.

Наконец, без всяких сомнений, он — прирождённый писатель, что, согласитесь, встречается редко. Он умеет передать беседу, не греша против точности и лаконичности. Его зарисовки (скажем, превосходная сценка у Силоамской купели, со слепым) — истинные шедевры неназойливого юмора, а трапеза в верхней комнате, визит вместе с С. Питером к пустой могиле и встреча у Тивериадского озера описаны с неподражаемой живостью».

Смотрите, как всё гладко на привычном газетном жаргоне! Тут мы легко принимаем неувязки, тут мы считаем: «Чем раньше, тем достоверней», что худо-бедно годится для фольклора, но не для биографии. Обычно первые записи принимают условно, дожидаясь, что взвешенные оценки появятся позже, когда многие уйдут за пределы огорчительных сплетен, утихнут страсти и боль, возникнут покой и ясность.

Какая жалость, что библейская критика возникла в то самое время, когда текст не столько разбирали, сколько разрушали, терзая Гомера, сводя Артура к каким-то «кельтским элементам», определяя ценность манускрипта механически, по совпадениям слов! Учёные приняли совет археолога Дидрена: «Сохраняйте, что можете; пореже чините; никогда не восстанавливайте». С Библией расправлялись яростней всего, очень уж надоела вера в полную боговдохновенность. И всё-таки корень бед, мне кажется, — в том, что рухнул догмат. Даже для христиан Христос — не совсем настоящий, и нереальность эта перекинулась на Его биографов: они — не «настоящие писатели», а евангелисты. Если кто-то с кем-то не согласен, он лжёт, или все они лгут, словно Христос говорил всё только один раз. Не мог же Он, как любой учитель, повторять, вбивать в голову! Те обращаются к людям, а Он — к библейским персонажам.

Не мог Он и делать того, что не описано. Дважды сказано, что Он плачет, ни разу — что Он улыбнулся; значит, Он вообще не улыбался. С таким же успехом можно вывести, что Он не благодарил. А вдруг обычные знаки вежливости потому и не упомянуты, что обычны? Слёзы, как-никак, «чрезвычайное происшествие». Конечно, теперь мы пишем иначе, и в нашей газете прочли бы: