Жюльен, до глубины души возмущенный столь странной процедурой ведения судопроизводства, обратился к господам генералам с гневной речью:

— Я полагал, что люди, считающие себя благоразумными, не поддадутся сей явной лжи и положат конец недоразумению, вольному или невольному, жертвой коего мы стали. Но, как вижу, никто из всех вас пятерых, граждан цивилизованной страны, в высоких воинских чинах и наделенных, в силу обстоятельств, безмерными юридическими правами и обязанностями, даже не покраснел, бросив в лицо беззащитных путешественников обвинение столь же нелепое, сколь и подлое! Вы отказываете иностранцам в такой скромной просьбе, как заглянуть для установления их личности в паспорта, подписанные консулами…

— Вам уже было сказано, сеньор, — прервал Жюльена начальник полиции, — что в паспорт можно вписать все что угодно… Да и как мы узнаем, что они и в самом деле ваши, а не украдены… или просто найдены вами? Что касается меня лично, то я не имею никаких оснований подозревать в преступных намерениях тех уважаемых особ, чьи имена вы присвоили себе.

— Не скажете ли, месье полицейский, — презрительно парировал отважный француз, — сколько вам заплатили те два страшных типа, что проследовали через ваш город неделю назад?.. Я говорю о подлинных Бобе и Батлере, которым вы помогли, естественно, не бесплатно, стать месье Жаком Арно и месье де Клене. Судя по тому, как вы с нами сейчас обращаетесь, им это стоило немало!

Полицейский побледнел, заскрипел зубами и выйдя из себя завопил:

— Ты клевещешь на меня, иноземная собака!

— Вот теперь-то вы и раскрыли свое лицо. «Иноземная собака!» — не правда ли, здорово сказано? Теперь вам недостает только признаться, что это, — то есть наша принадлежность к иностранцам, — и есть главный пункт обвинения против нас. К тому же вы, должно быть, получили плохие вести с театра военных действий и теперь, желая хоть чем-то компенсировать отсутствие побед и заодно удовлетворить звериные инстинкты толпы, решили по всем правилам юриспруденции[629] прикончить двух ни в чем не повинных граждан. «Эти иностранцы — шпионы!.. Из-за них мы терпим поражение», — заявляете вы, чтобы скрыть истинные причины своих неудач. «Смерть иностранцам!» — кричите вы, чтобы представить их кровь взамен несуществующих сводок о славных свершениях перуанской армии!

С улицы послышался многоголосый шум, накатывавшийся на стены тюрьмы, как приливная волна на скалы, и затем стали различимы грозные слова, как бы эхом воспроизведшие и даже расширившие восклицание Жюльена:

— Смерть иностранцам!.. Смерть изменникам!..

— Как видите, я говорил не зря, — произнес, усмехнувшись, Жюльен, в то время как члены совета озадаченно молчали. — Мне хорошо известны эти штучки! Вы сознательно подыгрываете народу, разжигая его низменные страсти. Но вы не на тех напали: вам не удастся сделать из нас жертв вашей шпиономании!

— Смерть лазутчикам!.. Смерть! — раздалось совсем близко, и массивная дверь в помещение, в котором заточили бедных французов, задрожала от глухих ударов.

— Что же вы молчите?! Не выносите своего приговора?! Ведь неплохое зрелище получилось бы для толпы, не хуже боя быков!.. Вы не осудите нас, я знаю. И только потому, что просто не осмелитесь пойти на сей шаг!

Генералы от комической оперы издали возмущенный ропот, разбудивший секретаря-каноника.

— Нет! — продолжал Жюльен. — Вы не осмелитесь сделать это, повторяю я, ибо вы все убедились в том, что мы — французы… Среди вас нет никого, кроме господина полицейского, кто говорил бы на нашем языке, но вы не можете смешать наш благородный говор с экзотической белибердой тех двух американцев, с которыми вы нас перепутали! Впрочем, произнося «вы», я не имел в виду начальника полиции, поскольку он ничего не перепутал, а сознательно совершил подтасовку. Неужели вы столь наивны, что полагаете, будто мы подпишем объемистый пасквиль[630], сочиненный этим продажным типом? Пусть сей гнусный документ остается на вашей совести! Мы не боимся вас, устроителей безобразного спектакля, для коих законы не писаны! Вам не сломить нашей воли! И, помимо всего прочего, вы не сможете уничтожить нас незаметно, так чтобы об этом не стало известно нашим дипломатам: они прекрасно знают, где мы находимся в данный момент. Или вы полагаете, что после Гуаякиля наш след затерялся? В общем, я настаиваю на немедленном предоставлении нам свободы, если только вы не желаете себе неприятностей.

— Но, сеньор, — ответил смущенный и даже немного напуганный этим выпадом подсудимого председатель, — я как раз и желаю получить доказательства вашей невиновности. Вы должны понять, в какой ситуации мы оказались. Неделю назад два путешественника-иностранца сели в Трухильо на пароход, отправлявшийся в Бразилию. У них, как вы утверждаете, ваши имена и соответствующие бумаги, подтверждающие, что они — граждане Франции. Их, естественно, пропустили через территорию нашей страны, поскольку на них распространяются все законы в защиту человека, коими могли бы пользоваться и вы, не будь одного обстоятельства, которое вы должны принять во внимание. Дело в том, что вышеупомянутые лица в разговоре с его превосходительством начальником полиции так же, как и вы, упоминали о печальном эпизоде — о гибели шхуны с оружием и боеприпасами. И они дополнили свой рассказ подробностями, касавшимися одного из владельцев груза и капитана корабля, назвали их имена и страну, откуда те родом… Все это слово в слово совпадает с тем, что поведали и вы нам!

— О дьяволы! — прорычал Жак сквозь стиснутые зубы.

— В этих условиях, — лицемерно продолжал его превосходительство председатель суда, — нам оставалось только арестовать вас, поскольку, не довольствуясь ущербом, нанесенным нашей армии потерей боевого снаряжения, вы, присвоив себе чужие имена, собираете сведения, которыми поделились бы с нашими врагами, если бы не бдительность его превосходительства начальника полиции.

Французы были потрясены, увидев, сколь изощренно действовали полковник Батлер и капитан Боб: предвидя возможность побега своих жертв из лепрозория, они заранее позаботились о том, чтобы перуанские власти, в случае чего, приняли французов за агентов враждебной страны.

Придя немного в себя, Жюльен снова попытался воздействовать на суд.

— Довольно! — жестко оборвал он председателя, произносившего панегирик[631] во хвалу полицейскому. — Существуют у вас законы или нет? Солдаты вы или убийцы?

— Что вы хотите этим сказать?

— В Лиме располагается посольство Франции с полномочным его представителем и главой флота адмиралом Дюперрей. Я лично знаком с обоими. Прикажите послать к ним курьера с письмом от меня… Вот все, что я требую от вас именем закона и взывая к вашей воинской чести!

— Хорошо, сеньор, ваша просьба будет удовлетворена: курьер отбудет завтра утром… Достопочтенные господа, на этом заседание суда объявляю закрытым!

Стена начала медленно опускаться, мало-помалу скрывая от взора узников решетку и находившихся за нею членов военного совета.

В зале послышалось оживленное перешептывание в связи с уступкой, сделанной французам председателем суда.

— Как, ваше превосходительство, — произнес ошеломленный этим неожиданным поворотом дела начальник полиции, — вы действительно пошлете курьера?

— Конечно!

— И он поедет в Лиму?

— Да. Необходимо, чтобы посол Франции и адмирал получили письмо от арестантов: в этом наше спасение.

— Я отказываюсь понимать… Если они невиновны, то в каком ужасном положении окажемся мы!.. Что подумают о нас другие?

— Они не невиновны!.. Впрочем, сие уже не имеет значения.

— Почему?

— Слышите вой толпы? Народ жаждет крови, и он ее получит!

— Да, но… что вы хотите этим сказать?

— До Лимы сто пятьдесят лье, так что курьер доберется туда не ранее чем через десять дней. А за это время узники, виновны они или нет, отойдут в мир иной.