Дребезг стеклянных осколков привлек внимание Савинкова и Долгушина. Маклер расшиб бюстом витрину ювелирного магазина: люди хватали браслеты из поддельного золота, ожерелья из перламутра. Краснобородый мулла, вывалив из корзины куски многоцветного мыла, сгребал часы, брошки, кольца.

— В банях обнажены уродства телесные, в тюрьмах — душевные, в толпе самые воровские, — сказал Савинков.

— Теперь самое прекрасное время грабить и красть, — согласился Долгушин. — Воры обеспечивают свое будущее.

— Вот еще мерзкое слово! Чем грозит мне будущее мое? Впрочем, не хочу я знать будущего, но страшусь забыть прошлое, — меланхолически заключил Савинков.

А толпы бегущих, обтекая автомобиль, спешили к Волге, на пароходы адмирала Старка.

Под защиту адмиральских орудий торопились царские сенаторы, дорогие проститутки, суконные, меховые, мыльные фабриканты, международные аферисты.

На адмирала Старка надеялись буржуазные националисты, оперные артисты, либеральные профессора.

Под крылом адмирала мечтали укрыться и члены Союза защиты родины и свободы, и члены Союза георгиевского креста, и участники Военной лиги.

Помещики и прасолы, епископы и монахи, переодетые в татарские азямы и мужицкие зипуны, бежали к адмиралу Старку.

Звериный страх перед красными гнал этих разношерстных людей к белой флотилии: каждый стремился как можно скорее покинуть несчастный город.

Автомобиль прорвался сквозь живые запруды и заспешил к пристани мимо горящих нефтяных баков и хлебных складов.

Адмирал Старк тоскливо приветствовал Савинкова. Рука адмирала была вялой и сырой, бледное, словно запорошенное снегом лицо запущено, на впалой груди мотался бинокль, кортик глухо позвякивал на бедре. Адмирал провел Савинкова и Долгушина в салон.

— Часа через полтора, Борис Викторович, можете отправляться. Я посылаю с вами быстрый пароход: за двое суток дойдете до Уфы. А пока милости прошу, — адмирал снял салфетку с бутылок и закусок и уже без всякой связи с только что сказанным произнес: — Что за страшные времена наступили.

— Распалась связь времен, адмирал, — с вымученной улыбкой сказал Савинков. — Да, вот именно, распалась связь времен, и все стало неладно в государстве Российском. — Савинков выпил рюмку «Голубой ленты», пососал ломтик засахаренного лимона.

— Одно вино еще и борется с эрозией времени, — пошутил Долгушин.

— Французский коньяк и русская водочка — плохие союзники, — вздохнул адмирал. — Не ожидал я от большевиков такой прыти. Как они ухитрились перегнать с Балтики миноносцы на Волгу — уму непостижимо. — Зубы Старка завистливо ляцкнули, морщинистый кадык заходил под воротником кителя.

— А надо бы ожидать, адмирал, надо бы, — жестко заметил Савинков.

Старк пропустил мимо ушей насмешливое замечание; он мог бы отплатить Савинкову его же монетой — неудачным рейдом на Свияжск, но промолчал.

— Большевики! И откуда они появились на русской земле? — горячо спросил он, но тут же убежденно добавил: — И все же, и все же русский народ не с ними.

— Эту песню я уже певал! Вы повторяете мою песенку сейчас, когда красные орудия бьют по Казани, а миноносцы топят ваши пароходы. Чуда не произойдет, адмирал. Не будет чуда! Налейте-ка еще. — Савинков нервно рассмеялся, обнажив плотные, великолепные зубы. Постучал пальцами по звонкому хрусталю рюмки. — Белая идея погибает от нашего безволия, легкомыслия и бездарности.

— Я так не думаю, Борис Викторович, — вяло возразил Старк. — Генералы Краснов, Алексеев, Голицын да еще кое-кто умеют действовать.

— Одно и то же, адмирал! Наших генералов объединяет то же ложное представление о большевиках как о временных захватчиках власти. Болтать и надеяться, что Ленин продержится еще день, ну два, ну от силы неделю, смешно! К сожалению, адмирал, и я думал — русский народ не пойдет за большевиками. Но сознаюсь в том, что моя борьба с большевиками пока не дает результатов.

Влажная рука адмирала дрогнула, коньяк выплеснулся на скатерть.

— Вы действительно прекращаете с ними борьбу?

— За кого вы меня принимаете, адмирал? Я хочу только изменить тактику. Не Комуч, не мой террор, не чехи свалят большевиков. Их сокрушит только военная диктатура. Беспощадный, железный, облеченный военной властью диктатор спасет Россию. А я лично по-прежнему остаюсь врагом большевизма. Я не хочу быть рабом, даже свободным. Скажите, адмирал, вы монархист? — неожиданно спросил Савинков.

— Конечно!

— Забавно! Трагедия, ставшая фарсом. — Савинков уже сам налил себе рюмку и выпил, не закусив.

— Какая трагедия, что за фарс?

— Я смеюсь над самим собой. Ведь надо же! Я, Борис Савинков, социал-революционер по идеям, террорист по призванию, принципиальный враг монархической формы правления, оказался в одном лагере с монархистами. Не странно ли, а?

— Шли налево — пришли направо. Действительно, странно: к бывшим князьям и баронам прибавился бывший революционер…

— Остерегайтесь со мною шутить! И не спешите оказаться в числе моих врагов, адмирал, — ореховые глаза Савинкова уставились в дымчатые глаза Старка. — Ладно, не станем ссориться на прощание. — Савинков откинул коротко остриженную голову, закурил. Папиросный дымок закрутился в душном воздухе салона.

— Шутка моя неудачна, — извиняющимся голосом ответил Старк. — Даже остроумие — и оно пропало. — Адмирал взял рюмку. — Оставим надоевшую тему о большевиках и выпьем.

— Да, лучше выпить. И поговорить о себе. Люди всегда охотнее говорят о самих себе. Самая интересная тема. — Савинков посмотрел на молчавшего Долгушина, пододвинул ему коньяк. — Вспомнилась мне севастопольская тюрьма и одна пакостная ночь в ней. Меня должны были на рассвете казнить. Проще говоря — повесить на вульгарной мыльной веревке. Вам ведь, адмирал, не приходилось проводить ночь в ожидании петли?

— Не приходилось…

— А мне в эту ночь и жить не хотелось, и умирать не хотелось. Меня не беспокоило, что там за темной гранью, но больше всего меня занимало режет ли петля шею? Больно ли задыхаться? И долго ли я буду дрыгать ногами?

— Вас помиловали?

— Бежал за два часа до казни. Как бежал — длинно, скучно и не время рассказывать…

— Я сидел несколько дней в подвалах Чека. Меня больше всего угнетали грязь и вши, — меланхолически заметил Долгушин.

— А знаете, ротмистр, чем чище тюрьма и вежливее тюремщики, тем вы ближе к смерти. Тогда ваше «я» умирает, и вы становитесь совершенно другим человеком. И человек этот страшен. Ваше здоровье!

Долгушин с тревожным удовольствием слушал Савинкова: в нем были и цельность натуры, и необузданный характер, и сила воли — все то, что особенно ценил ротмистр.

— По моему личному приказу убивали русских моряков и немецких солдат. Но я лично, я не убил ни одного человека. И не понимаю, как можно убить живую душу ради личной цели? — Старк издалека, словно приманку, закинул свой вопрос.

— А я не понимаю, почему нельзя убивать? И не пойму, почему для идеи убить можно, для отечества необходимо, ради собственных целей нельзя? Почему во имя этого преступление хорошо, во имя того — дурно? — спросил Савинков.

— Я не отвечу на ваш вопрос. А вы на самом деле распустили Союз защиты родины и свободы? — поспешил изменить адмирал странную тему разговора.

— Не для того я создал свой союз, чтобы ликвидировать его.

— Вы же объявили, что не хотите мешать Комучу в политической борьбе за власть?

— Обстоятельства изменились. Комуч уже бессилен, а мне нужно действие. Я — прагматик. Ликвидировать союз? — Савинков злорадно рассмеялся. — Я так упорно создавал свою организацию, что не хочу легко расставаться с ней. — Он вскочил с кресла, заметал скользящие шажки по салону.

Долгушин с нарастающей тревогой следил за Савинковым: его пугала и скользящая походка, и двусмысленный взгляд: что может выкинуть Савинков в следующую минуту?

Савинков же словно позабыл об адмирале и ротмистре. Сложив на груди руки, обхватив пальцами локти, он говорил, говорил, не в силах сдержать потока собственных слов: