— Жалею, Андрейка, не удалось сыграть и тебе отходную, — ответил с наглостью обреченного и не ждущий спасения мельник.

— Выведи их пока, Шурмин, кроме этого долговязого.

Азин снова, уже пристальнее, поглядел на Скрябина.

— Партикулярный коммерсант, не красный, не белый? Так? — спросил Азин.

— Так, гражданин товарищ.

— Я тебе не товарищ. Рассказывай, как все происходило?

— Я к самосуду не причастен. Расправу чинил Маркел да братаны Быковы, а мне еще с соседями жить…

— Не путай следов, не заяц.

— Говорю, как на исповеди, батюшка мой.

— При аресте комбедчиков били?

— Маркел-то Спиридоныч тяжел на руку, и братаны Быковы — люди лукавые, — уклончиво ответил Скрябин. — Поучили, конешно, было дело.

— Что значит поучили?

— Раздели догола, дегтем вымазали, в пуху вываляли, хомуты на шею вздели и по селу водили. Вожжами, конешно, учили, в дерьмо носами тыкали…

— Ты тоже участвовал во всех этих гнусностях, — убежденно сказал Азин.

— Ни боже мой! Я — безгрешен. Мое дело — хлебная торговля. — Скрябин опустил глаза на опойковые с ремешками сапоги, одернул шелковую желтую рубаху.

— Что ты крутишься, как береста на огне? — не вытерпел Стен и выложил на стол новенький, лоснящийся от масла наган. — У тебя при обыске нашли. Для чего оружие?

— Сейчас времена такие паскудные. Коммерсанту без нагана нельзя.

Азин повернул барабан со змеиными головками пуль, Стен подал какую-то записку. Азин прочитал:

«Афанасий Гаврилович? Ради бога, сообщите, что творится в селе? Потолкуйте с хорошими мужиками, готовы ли они, помогут ли нам? Наши передают поклоны. Евгения Петровна…»

Черная борода Скрябина затряслась на желтой рубахе, страх отразился в узком лице.

— Кто такая Евгения Петровна? О чем ты должен толковать с мужиками? На какую помощь надеется эта самая Евгения Петровна? — строго спрашивал Азин.

— Не повинен я. Кого угодно спросите, Шурмин и тот скажет безгрешен.

— Стен, позови Шурмина. Да покарауль бандитов, — сказал Азин и подумал: «Или я заставлю его говорить, или я дурак».

Азин с удовольствием оглядел беловолосого Шурмина. Он напомнил младшего, любимого братишку, и Азин невольно улыбнулся.

— Какие против Скрябина улики, Шурмин?

— Оно конешно, подозрениев всяких полное лукошко накидать можно, солидным баском сказал Шурмин, — а вот улик не имеем. Афанасий-то Скрябин вреда комбедчикам не чинил, против Советской власти не буйствовал. Ну и тут опять-таки закавыка — он же правая рука помещицы нашей, Евгении Петровны Долгушиной, но и хлеба своего мужикам он ужас сколь роздал. Вот тут и разберись, — неопределенно говорил Шурмин и заключил: — А все же Афанасий Гаврилыч — контра зеленая. Ты для чего хлебные скирды в поле пожег?

— Правда, скирды жег или врет парень?

— На собственный хлеб руки не поднимал. Обмишурился Андрюшка, скирды пожег Сергей Петрович, сын Долгушиной. А я — ни боже ты мой!

— Ступай на улицу, Шурмин, — заглянул Азин в безмятежные глаза паренька, синевшие под выгоревшими бровями.

Шурмин выскользнул за дверь, Азин прикрыл ладонью наган и записку. Наступило неприятное молчание. «Передо мной человек. Кто он? С одной стороны, от него за версту контрой воняет, с другой — свой хлеб мужикам раздает. И я должен решить его судьбу. Именем Революции вогнать ему пулю в лоб. Или выпустить на свободу, и тоже именем Революции? Я могу поверить или усомниться в Андрее Шурмине. У Скрябина найден наган и эта странная записка помещицы Долгушиной. Я заставлю говорить хлеботорговца!» В азинских глазах уже не было глубины, светящейся мыслью, они выражали одну ненависть.

— «Вы жертвою пали» играл, когда комбедчикам петлю накидывали? Издевался, подлец! По всем большевикам отходную не сыграешь. Молись богу, мерзавец! — выкрикивал Азин, тиская в пальцах новенький, отобранный у Скрябина наган.

— А чё мне молиться? Стреляй, коли твой верх. Был бы мой, я бы не лаялся. Ты бы у меня уже висел вниз головой, — скаля прокуренные зубы, ответил мельник.

Азин разрядил маузер в Маркела. Подгибая колени, мельник рухнул на пол. Азин шагнул к Скрябину:

— Минута тебе на правду! Соврешь — догонишь мельника на том свете…

— Я скажу, я все скажу, — всхлипнул Скрябин. — Заарканила она меня, охомутала, но я для вашей власти сквернова-худова не делал. А вот она, сучка, она — и гидра, и контра…

— Кто это «она»? — прицыкнул Азин.

— Евгения Петровна. Как паучиха свою паутину сплела. С помещиком Николаем Николаевичем Граве союз «Черного орла» придумала, она и здешний бунт заварила в отместку за отобранное поместье. Она с генералом Рычковым в Казани дружбу водит.

— Кто с ней в заговоре кроме тебя и помещика Граве?

— Братья Быковы, доктор Дмитрий Федорович, у которого она в Арске живет. Ну Воробьев — начальник станции Арск. Всех назвал, как на исповеди, — заплакал Скрябин.

— Если оклеветал неповинных людей, застрелю, собаку. Стен, стереги его! За этого типа мне головой отвечаешь…

Офицерский, со следами споротых погон, мундир аккуратно обтягивал плечи Азина. Начищенные сапоги сливались в один черный цвет с галифе, гладко зачесанные волосы прятались под каракулевой папахой.

— Хорош? — повернулся Азин вокруг себя.

— Очень плох! — рассмеялся Стен. — Кто поверит: офицер прибыл из Казани, а чистенький как гимназистка. Надень-ка растоптанные сапоги, папаху — долой. Поверх мундира накинь студенческую шинельку. Правдоподобнее…

Ночной сад дышал влажной зеленью, запахами малины, крыжовника, созревающих яблок, шишки чертополоха кололи руки, хватали за галифе. Азин и Стен остановились в вишневых зарослях.

— Предупреждаю, Стен, во флигель врывайся, если начнется стрельба.

Азин зашагал к флигелю, поднялся на террасу, прислушался к смутному говору за окном. Из неразборчивого говора вырвался женский голос, произносящий французскую фразу. Азин мягко постучал в дверь, голоса смолкли. Послышались грузные шаги, забренчала цепочка.

— Кто там? — опасливо спросили за дверью.

— К доктору Дмитрию Федоровичу из Казани…

Дверь открыл сам доктор. Недоуменно вскинул длинную бритую голову, колыхнул могучим животом.

— Дорогой Дмитрий Федорович! Я привез вам привет от генерала Рычкова. Прапорщик Соболев, адъютант полковника Каппеля, свидетельствую свое почтение.

— Проходите, прошу, — доктор пропустил Азина в темный коридор, провел в небольшую, загроможденную мебелью комнату. — Гость из Казани, Евгения Петровна.

— Очень рад, мадам, — сказал по-французски Азин, склоняя голову перед Долгушиной и прищелкивая каблуками.

Евгения Петровна приподняла брови, недоверчиво рассматривая Азина.

— У меня приятные новости, — перешел он с французского языка на русский. — Наши войска победоносно продвигаются вперед. В Казани от красного бешенства осталось одно воспоминание…

Доктор сочно хлопнул пробкой, поставил на стол бутылку домашней вишневой настойки.

— Мы сначала выпьем за ваш приезд, потом уже рассказывайте. Ваше имя-отчество, господин прапорщик?

— Сергей Сергеевич, — не задумываясь ответил Азин.

— За ваш приезд! — доктор прозвенел рюмкой. — Ох, это красное бешенство, как всякое — оно нелепо и неразумно. — Дмитрий Федорович бисерно засмеялся. — Я мужчина громоздкий, а все толстяки для краснокожих — первостатейные буржуи. Недавно какой-то залетный комиссар меня на станции прихватил. «Я тебя, контра, в Казань для выяснения личности повезу». — «Во мне семь пудов диабета, в вагон не поднимусь». «Ага! Ты не просто буржуй, а иностранный. Что такое диабет?» — «Сахарная болезнь». — «Врешь, ты сахарином, размерзавец, торгуешь». Спасибо начальнику станции, выручил из беды господин Воробьев.

— Вы уже про это рассказывали, Дмитрий Федорович, — нахмурилась Долгушина.

Азин деликатно улыбнулся, чувствуя на себе испытующий взгляд Долгушиной. «Надо быть начеку».

— Как здоровье его превосходительства? — спросила Евгения Петровна.